Держава и окраина. Н.И.Бобриков — генерал-губернатор Финляндии 1898-1904 гг. - Туомо Илмари Полвинен
Первую реакцию финляндцев на Февральский манифест можно назвать изумлением и потрясением. Ссылка Бобрикова на то, что государь пожаловал населению Великого Княжества особую монаршую милость и благосклонность, взяв на себя принятие решений по определению общегосударственных законов, не успокоила страсти. Наблюдавший происходящее вблизи граф Армфельт писал в Хельсинки: «То, что они называют милостью, я называю ужасным произволом, беззаконием и ареной беспрепятственных интриг. Чему мы можем больше доверять?»
Николай II в своем дневнике не счел Февральский манифест достойным даже упоминания. Для него главным событием дня было не подписание манифеста, а прибытие новой няни-англичанки для монарших дочерей, маленьких Великих Княжен. Остались не отмеченными в дневнике и попытки финляндцев весной 1899 года добиться изменений, в том числе и Большая петиция.
6 (18) февраля 1899 года сенат большинством голосов решил опубликовать манифест в Финляндии. В меньшинстве остались те, кто противился публикации. Бобриков комментировал в письме к Куропаткину: «Заявление меньшинства отчасти справедливо в том отношении, что, действительно, следуя новому закону, Великое Княжество можно исподволь и незаметно обратить в губернию, с чем однако же я в видах успокоения сенаторов был не совсем согласен».
Публикуя манифест, сенат все же одновременно решил послать царю объяснительную записку, содержащую как просьбу, чтобы император заявил, что он не имел в виду зажима конституционных прав Финляндии, так и предложение дать сессии сейма рассмотреть новый законопроект в порядке, установленном конституционными законами. С этой объяснительной запиской к императору была отправлена сенатская делегация под руководством вице-председателя сената Тудера. В Петербург с соответствующей целью отправились также и председатели всех сословий Финляндии. В частном письме к Куропаткину Бобриков охарактеризовал эту ситуацию так: «Наш здешний храбрый сенат, решившись на обнародование Высочайшего манифеста, осмелился составить особый протокол, выразив в нем, хотя и в сравнительно приличных выражениях, протест против нового порядка проведения общегосударственных законов». Зато выражения в финляндской прессе были, по мнению Бобрикова, нетерпимы, и девять из каждых десяти финляндских газет следовало бы закрыть. «Полагаю, что наступает кризис, выдержать который повелевают нам честь, совесть и любовь к России. Теперь нужны твердость в решении, в силу действия которой я верю всем своим существом... Манифест 3 февраля попал в самое больное место и поэтому расшевелил муравейник».
Бобриков упоминает, что написал об инициативе сената прямо государю. Было бы лучше всего, если бы финляндцам не пожаловали аудиенции, а на их объяснительную записку запросили бы отзыв комиссии Великого князя Михаила Николаевича, которая готовила и Февральский манифест. Во всяком случае было важным, чтобы министру статс-секретарю не удалось организовать финляндцам доступ к государю для беседы без присутствия при этом генерал-губернатора. До тех пор, пока не поступит приказа прибыть в Петербург, Бобриков, выказывая хладнокровие, хотел оставаться в Хельсинки. Однако посреди этого испытания пожилой человек стал выказывать признаки стресса, он пожаловался на то, что председатели сословий обратились к Прокопе помимо него, «чего в период чрезвычайного сейма отнюдь не смели делать», что читать и писать требуется много, а между тем он один «и к тому же, как назло, с насморком».
Однако обеспокоенность Бобрикова была напрасной. Государь поинтересовался у добивавшегося разговора с ним Прокопе о чем пойдет речь, и министр статс-секретарь прочел ему вслух прошение сената. Его Величество особенно обидел намек на нарушение клятвы. Как писал в воспоминаниях Прокопе, царь со слезами на глазах и дрожащим голосом твердил: «Вы видите, в каком я положении... Великолепно помню, что я обещал. Крайне изумлен, что могли подумать, будто я нарушил слово... скажите им (посланцам сената и сословий — Т.П.), что я их не приму, пусть отправляются домой заниматься своими делами». Не ухватившись за возможность продолжить беседу с царем, временно исправляющий должность министра статс-секретаря умолк. Император же не передал заявление сената на рассмотрение комиссии Великого князя Михаила Николаевича, а ничтоже сумняшеся просто оставил его без внимания. В тот же день, 11 (23). 2. 1899, Николай II собственноручно начертал на русскоязычном тексте сенатского документа, обнаруженном в архиве Куропаткина: «К всему этому я был приготовлен. В приеме финляндцев я отказал через Прокопе. Я уже предупредил Бобрикова. Его присутствия теперь не нужно». Его Величество снабдил сенатский документ также пометками на полях, из которых, пожалуй, самая интересная относится к констатации сенатом того, что пределы общегосударственного законодательства никак не были превышены, что это могло распространиться на какую угодно область законодательства. Тут Николай II и сделал пометку: «Это правда».
Решение, принятое императором, означало победу Бобрикова. «К великому моему личному успокоению и в интересах русского дела Государь Император не принял представителей Сейма и Сената, возвратившихся с большими носами. Что будут делать местные воротилы— время покажет». Надежности ради и упреждая возможные волнения, Бобриков велел держать гарнизон Хельсинки в готовности выступить по тревоге. «Не хочу еще верить, чтобы финны долго продолжали свою нелепую борьбу, которая, конечно, приведет к утрате навсегда даже и намека на их независимое положение... Оказывается теперь, что финляндцы в душе лелеяли мысль о возможности оказывать преобладающее влияние на общегосударственное законодательство. Они поныне были уверены, что Сейм их выше Государственного совета Империи. При таких убеждениях финляндцы могли бы раскрыть нам свои карты в минуту наших тяжких испытаний и прямо примкнуть к врагам России. Теперь мы имеем дело с врагом явным, чем, конечно, воспользуемся не в ущерб кровным интересам родины».
Оптимизм генерал-губернатора был все же слишком велик. Ему пришлось рассказывать императору и Куропаткину о происходящих в стране отдельных выступлениях. К памятнику Александра II возлагали цветы, женщины носили траурную одежду, распространялись «бессмысленные слухи» и продолжалось тайное изготовление петиций подданных, молящихся об отмене манифеста. «Затеям этим я не придаю серьезного значения и полагаю, что они постепенно прекратятся сами, так как народ навстречу не идет». Однако озабоченность Бобрикова вызывали жандармские рапорты, согласно которым продолжался сбор подписей не только в Хельсинки, но и в других местах, например, в Хямеэнлинна и Выборгской губернии. Бобриков жаловался императору на нежелание местных чиновников принимать меры, направленные на то, чтобы воспрепятствовать этим козням. И даже наоборот, прокуратор сената подчеркнул генерал-губернатору, что в этой стране путь просить милости государя был с древности открыт для каждого. Бобрикову пока пришлось удовольствоваться этим. «Как утопающий хватается за соломинку, так и финляндцы теперь, чувствуя неизбежность обращения из государства в провинцию, прибегают к исключительным мерам... В данных условиях мне приходится терпеливо выжидать завершения подготовляемого документа и, затем, как он попадет ко мне в руки, выразить по изложенным обстоятельствам свое заключение».
