Держава и окраина. Н.И.Бобриков — генерал-губернатор Финляндии 1898-1904 гг. - Туомо Илмари Полвинен
Однако же озабоченность Куропаткина была напрасной. В начале декабря он организовал себе приглашение в Крым, в Ливадию, для встречи с находившимся там на отдыхе императором. Прокопе такого приглашения не получил и даже не осмеливался просить об этом, опасаясь нарваться на отказ. Статс-секретариат вынужден был удовольствоваться посылкой с курьером в Ливадию документов, касающихся доклада. Теперь не могло быть ни доли сомнения в том, каким окажется конечный результат. Посольство Швеции в Петербурге, получавшее информацию от статс-секретариата, было также наперед уверено в том, каким окажется исход всего этого дела.
В своем дневнике военный министр упоминает, что подготовил почву для решения царя, дав ему для прочтения литературу, в том числе статьи Ордина и Еленева. Впечатление было желаемое. Император одобрил предложения Главного штаба, но не ограничившись этим, зачитал Куропаткину вслух отрывки из докладной записки Прокопе, сопровождая чтение столь резкими замечаниями, что военному министру пришлось местами его сдерживать. «Государь, видимо, волновался против поползновений финнов ограничить его самодержавные права». Упоминание об «автономии Финляндии» явилось причиной начертания Высочайшей рукой вопросительного знака на полях страницы. Ссылки на конституционные законы и особенно на закон 1772 года о форме правления вызвали комментарий: «О форме правления пора было бы забыть!» Ссылка сената на предусмотренное законом совместное — императором и сеймом — принятие решений была, по мнению самодержца, «лишняя» и т.д. На титульном листе законопроекта, составленного Главным штабом, император соизволил начертать, что проект надо представить сейму слово в слово без каких-либо делаемых сенатом добавлений и изменений. На следующий день, когда Куропаткин прибыл на беседу с Николаем по другим делам, он услышал, что еще и ночью финны, их подлоги, сенат, статс-секретари продолжали беспокоить Его Величество во сне.
Николай II не был одинок в занятой им позиции. В декабре же 1898 года, вернувшись из Ливадии и принимая нового военного атташе Швеции капитана Эрика Берлинга, Куропаткин выступал в манере, давшей шведу основания считать, что военный министр питает к финнам личную неприязнь. По утверждению Куропаткина, «независимости» Великого Княжества, по крайней мере в военных вопросах, теперь настанет конец. Было «смехотворным» терпеть особое положение Великого Княжества с населением в три миллиона человек по отношению к 130-миллионной империи. «И чем такое особое положение можно обосновывать? Ничем». Финские офицеры ведь служат в русской армии. Почему же русским не служить в финской? Что же касается рядового состава, то ведь русским парням приходится частенько служить в тяжелых — климатических и других условиях на окраинах империи, за тысячи километров от родных мест, в то время как финны удобно проходят службу, длящуюся гораздо меньше времени, в пределах своей родины. Финляндцы, которые всегда подчеркивали, что о России ничего и слышать не желают, получат теперь по заслугам. И помимо всего прочего, было безответственно держать в резервных ротах 80-90 тысяч хорошо вооруженных мужчин у ворот Петербурга. И откуда России знать, на чьей стороне они окажутся в минуту опасности».
12 (24) января 1899 года, когда в Хельсинки собралась внеочередная сессия сейма, на ее открытии Бобриков лично зачитал им же самим написанную речь императора, в которой не скрывались далеко идущие цели: «Финляндия нераздельно соединена с Империей, состоя под кровом и защитою всего Российского Государства, не имеет нужды в обособленном от русской армии войске. Устав о воинской в ней повинности должен поэтому быть согласован с действующим в Империи Уставом». Осторожные формулировки ответных речей председателей сословий снискали также одобрение Его Императорского Величества. «Благодарю за выраженные всеми сословиями мне чувства любви и преданности, которые, я уверен, ими будут доказаны точным согласованием уклада местной жизни и тех главных начал военного закона, какие уже одобрены мною и моим незабвенным родителем».
Таким образом было выражено царское мнение, сильно менявшее картину. Ибо речь уже шла не о том, чтобы, как констатировала комиссия Победоносцева, выяснить насколько новый законопроект согласуется с местными условиями Великого Княжества. Теперь, напротив, предполагалось «точное согласование местной жизни» с рамками, обозначенными военными законами. И Бобриков относился к ситуации с доверием. «Люди благоразумные, в особенности епископы и выборные крестьяне понимают необходимость жертв и держат себя сравнительно скромно. Страшит всех их не столько объединение армии, сколько, главным образом, ожидаемое при этом нарушение их основных законов, за силу которых они крепко стоят. Вот почему я считаю со своей стороны вполне соответственным и своевременным объявить финскому народу, в особом Манифесте, о новом порядке проведения законоположений общегосударственных, т.е. относящихся до империи и ее неразрывной части — Финляндии. Пока не будет о сем сказано с высоты престола, население окраины, смотря на военное дело с узкой точки местного зрения, будет тревожиться. Реформа, конечно, будет проведена в полном объеме и без всякого восстания, но все-таки было бы осторожнее объявлением во всеобщее сведение нового закона замазать рот неугомонным, в меру возможности. Здравый смысл говорит, что 2 процента населения не могут командовать 98 процентами, и поэтому законы, общие для 100 процентов, не должны зависеть от каприза меньшинства». Куропаткин придал Бобрикову смелости, сообщив, что читал его письмо вслух императору. «Дай Бог Вам силы и успеха в служении Родине и Царю, в предстоящей борьбе с сеймом. Твердо верю в
