Гвианские робинзоны - Луи Анри Буссенар
— Теперь ваша очередь. Давайте по одному.
Четверо мужчин готовились перебраться через гряду скал, которые так часто пересекают гвианские реки и известны здесь как водопады. Высота преграды составляла около четырех метров. Один из путников, тот, кто держал другой конец веревки, на которой подняли индейца, взобрался наверх, на гранитный островок диаметром в три метра. По обе стороны от него пенистыми каскадами обрушивались воды реки.
Пирогу, пришвартованную у подножия скалы, нещадно болтало в стремнине. Припасы проследовали тем же путем, что и пленник. Бочки с куаком, ящики с сухарями, бочонки с солониной и соленой треской — добра здесь с избытком, включая оружие, боеприпасы и инструменты.
Потом поднялись люди, предварительно снабдив пирогу вторым швартовом. Объединив усилия, четверо гребцов вручную втащили лодку на скалу, медленно, как на талях, и вот она уже легла килем на небольшой уступ, заваленный ружьями, кирками, мотыгами, топорами и тюками разных форм и размеров.
Индеец, вытянувшийся на скале на самом солнцепеке, оставался недвижим. Можно было бы подумать, что он без сознания, если бы не едва вздымающаяся грудь и не исполненный яростной ненависти взгляд его чуть раскосых черных глаз, которым он награждал своих мучителей, стоит лишь им повернуться спиной. Это совсем молодой человек, от силы двадцати двух лет от роду, среднего роста, но хорошо сложенный. На нем была обычная набедренная повязка и никаких узоров из сока генипы, коими его соплеменники обычно расписывают тела и лица. Его кожа, даже не выкрашенная соком плодов руку, цвета кофе с молоком, была едва ли темнее, чем у тех, кто держал его в плену.
Его мучители — европейцы. Трое были одеты в рубахи с засученными до локтей рукавами и штаны, подвернутые до колен и открывавшие взору сухие ноги, исполосованные шрамами разной степени давности. Их бледные худые лица с печатью суровости и жестокости скрывались в тени широкополых шляп, сплетенных из грубой соломы. Особенно жесткое выражение им придавали бороды, которым было не более двух месяцев. Возраст мужчин определить было довольно трудно, впрочем все выглядели явно моложе тридцати.
Четвертый, тот, что производил впечатление главаря, обладал непомерно широкими плечами. Его мощный торс на кривых ногах был покрыт огромными мускулами, походка была вразвалочку, как у медведя. Он был обут в башмаки на шнуровке, едва прикрывающие щиколотку, такие в армии называют поршнями. Он носил рубашку из красной шерстяной ткани, а на голове — белое кепи с матерчатым назатыльником. Огромная черная борода с проседью закрывала нижнюю часть лица. На вид ему было около сорока пяти лет.
Впрочем, хотя он и раздавал команды, а остальные беспрекословно им повиновались, вся компания явно сосуществовала на принципах полного равноправия, и это равенство базировалось на общих потребностях и общей надежде. Кроме того, не было решительно никакой необходимости быть свидетелем гнусного обращения с юным индейцем, чтобы понять, что их спаянность никак не связана с выполнением какого-либо долга, но продиктована самыми низменными аппетитами, удовлетворить которые можно лишь преступлением.
Короче, сторонний беспристрастный наблюдатель при взгляде на эту компанию выразил бы свое мнение о ней буквально в трех словах: «Шайка отборных мерзавцев!»
Все они выглядели между тем совершенно естественно и чувствовали себя весьма непринужденно под палящими лучами солнца, почти смертельными для всякого непривычного к ним европейца. Легкость, с которой они справились с маневрированием лодки, свидетельствовала о многолетней привычке, приобретенной, очевидно, на принудительных работах.
— Скажи-ка, шеф, — бесцеремонно воскликнул один из мужчин, — не пора ли нам забросить что-нибудь в кишки?
— Сначала загрузим лодку.
Увидев на лицах оголодавших спутников выражение недовольства, «шеф» грубовато и не без издевки продолжил:
— Давайте, птенчики, загрузим провиант и прочее барахло. Сами знаете, что я голоден не меньше вашего и меня не надо упрашивать насчет пожрать. Ладно, я, как всегда, буду первым, покажу вам, как надо!
И, подкрепив слова делом, он схватил бочонок с куаком весом примерно в пятьдесят килограммов и без видимых усилий перенес его в пирогу, вяло болтающуюся на воде по другую сторону гряды. Погрузка заняла всего полчаса.
Четверо мужчин наконец смогли приступить к скудному ужину. Несколько горстей куака, разболтанного в небольшом количестве воды, да кусок солонины, поджаренной накануне, вот и все меню. Молодой краснокожий понемногу пришел в себя, вернее, он больше не делал вид, что лишился чувств, опасаясь, как бы кто из белых вновь не прибегнул к жестокой забаве. Он медленно пережевывал брошенные ему жалкие крохи и, казалось, ничего не видел и не слышал.
Вдруг из зарослей листвы неподалеку от водопада раздался странный пронзительный крик, похожий на звук плохо смазанного шкива или, точнее, на скрип тележного колеса на деревянной оси. Никто не обратил на него внимания, кроме индейца, чуткое ухо которого умело различать самые незначительные модуляции в громком жизнерадостном крике, принадлежащем тукану, или большеклюву, как его называют гвианские креолы.
На мгновение в его лице мелькнуло выражение любопытства, возможно, даже надежды, тут же сменившееся прежней маской мрачной бесстрастности. Тут раздался другой голос, громкий, звучный и мощный, издавший четыре долгие ноты — до, ми, соль, до — с такой невероятной точностью, словно они исходили из горла оперного баритона.
Краснокожий сделал резкое движение, которое едва его не выдало.
— Эй, что там с тобой, калинья? — грубо рявкнул длиннобородый мужчина, которого остальные называли шефом. — Птичья музыка действует тебе на нервы? Это же просто тукан забавляется, а оноре[16] ему отвечает. Что тут скажешь, любопытная птаха с этими ее четырьмя нотами, если бы не знал, кто это голосит, мог бы поспорить, что человек.
Снова раздался скрипучий голос тукана. Оноре тут же ответил своими до-ми-соль-до. И непроходимая чаща вновь погрузилась в молчание.
— Странно, что они вдруг распелись в самый полдень. Никогда такого не видел.
— Как думаешь, шеф, а вдруг это сигнал, — сказал один из гребцов.
— Чей сигнал, болван? И для кого?
— Откуда же мне знать? Только мы-то с дружками не раз переговаривались подобным образом! А олухи вроде тебя никогда ни о чем не подозревали!
Двое других гребцов, до этого момента помалкивавших, разразились громким одобрительным смехом.
— Кто тебе сказал, что там, в траве, под листвой, за деревьями не прячется несколько пар глаз, которые следят за нами вовсю? Ты уверен, что крик тукана, которому ответил оноре, — это не сигнал, которого мы не понимаем? Это тем более странно, что сейчас полдень, как ты верно подметил. Ни одна птица,
