Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Он замолчал. И тут произошло неожиданное. Одна из баб в передних рядах, морщинистая, как печеная картошка, вдруг всплеснула руками:
— Батюшка Царевич! Да ты же дитятко! Совсем дитятко! — И, не сдерживаясь, разрыдалась. Этот плач, искренний и горький, переломил ситуацию. Мужики зашумели, замахали руками: «Ладно, князь! Поверим!», «Только смотри, не обмани!», «Царевичу нашему верим!». Толпа уже не давила, а скорее обступала Петра с жалостью и каким-то грубым участием. Он спустился с помоста, подошел к плачущей бабе, взял ее натруженную руку. Она упала перед ним на колени, причитая. Он поднял ее. Никаких слов. Только жест. И этот жест стоил десятка речей. В тот вечер, уезжая, я видел, как мужики долго стояли у дороги, провожая нас. Не с восторгом, но и не с ненавистью. С осторожной надеждой. И впервые за долгие месяцы я почувствовал не тяжесть обмана, а слабый, как росток из трещины асфальта, отсвет правоты. Мир был нужен. Не для интриг, а для этой бабы, для этих мужиков, для их земли. Для жизни.
Царицын. Город-крепость, город-котел. Здесь пахло не только Волгой и рыбой, но и гарью недавних боев, и порохом не утихшей вражды. Город был под контролем казачьих частей, формально присягнувших Кривошеину. Его «желтые» флаги висели рядом с нашими бело-зелеными, но это соседство было враждебным. Атаман местных казаков, есаул Богаевский, человек с лицом, как изрубленным саблей, и хитрыми глазками, встретил нас на вокзале с подчеркнутой холодной вежливостью. Его казаки в кубанках с желтыми лампасами держались обособленно, бросая на «ударников» Гусева вызывающие взгляды.
— Город на взводе, князь, — доложил Зубов, пока мы ехали в резиденцию. — Казаки недовольны перемирием. Ждут приказа Кривошеина «навести порядок». Рабочие с завода «ДЮМО» бастуют, требуют повышения пайка и вывода казачьих патрулей. Богаевский грозится «применить силу».
Встреча с «делегацией трудового народа» в здании биржи превратилась в кошмар. Рабочие, озлобленные, с перекошенными от голода и злости лицами, требовали немедленного улучшения условий, угрожали новой стачкой. Богаевский, присутствовавший «для порядка», ехидно улыбался. Петр пытался говорить о мире, о будущем, но его заглушали крики: «Хлеба!», «Долой казаков!», «Когда заводы начнут для мира работать?». Внезапно кто-то швырнул из толпы гнилую картофелину. Она угодила Петру в грудь, оставив грязное пятно на мундире. Ольга вскрикнула. Гусев рванулся вперед, заслоняя Петра, его люди подняли автоматы. Казаки Богаевского схватились за шашки. Воздух наэлектризовался до предела. Казалось, кровопролитие неизбежно.
Петр отстранил руку Гусева. Он шагнул вперед, к самому краю сцены. На его лице не было страха. Была ледяная ярость. Яркая, недетская.
— Молчать! — его голос, неожиданно сильный и резкий, как удар хлыста, оглушил зал. Даже орущие рабочие замолчали, пораженные. Петр сгреб соринку с мундира, показал ее толпе. — Это? Это ваш протест? Бросить гниль в того, кто приехал говорить о мире? О вашем будущем⁈ — Он закричал, и в крике этом был гнев не за себя, а за ту самую разрушенную Россию, которую он видел из окна вагона. — Я видел мертвых! Видел сожженные деревни! Видел детей, жующих кору! И вы… вы бросаетесь картошкой⁈ Пока вы делите паек и власть, Россия умирает! Умирает от вашей злобы! От вашего недоверия! — Он задыхался, но продолжал, тыча пальцем в ошеломленную толпу: — Вас обманывали? Да! Князья! Генералы! Народные вожди! Все обманывали! А теперь шанс! Шанс самим решить! На выборах! Мирно! Без крови! И вы… вы готовы его растоптать⁈ Из-за гнилой картошки⁈
Он замолчал, тяжело дыша. В зале стояла гробовая тишина. Рабочие опустили головы. Баба, стоявшая впереди, всхлипнула: «Прости, Царевич… Озверели…». Богаевский перестал улыбаться. Он смотрел на Петра с новым, оценивающим интересом.
— Я не волшебник, — продолжил Петр, уже тише, но с прежней страстью. — Я не дам вам хлеба из воздуха. Но я обещаю: пока я дышу, я буду делать все, чтобы мир устоял. Чтобы выборы состоялись. Чтобы вы сами сказали свое слово. А недовольство… недовольство донесите до делегатов. До будущих народных избранников. Не кулаками! Не стрельбой! Иначе… иначе мы все сгинем в этой яме! Вместе!
Он не предлагал решений. Он взывал к разуму. К страху. К инстинкту выживания. И это сработало. Стыд, страх перед возвратом хаоса, какая-то животная усталость — все смешалось в толпе. Стачка была отменена. Богаевский, к моему удивлению, пообещал выделить часть армейского пайка рабочим. Встреча закончилась не триумфом, но хрупким перемирием на местном уровне. Вечером, провожая Петра в купе, я увидел, как он, оставшись один, прислонился к стенке вагона и заплакал — тихо, по-детски, выбившись из сил. Но утром он снова вышел к людям — на встречу с ранеными в госпитале. И снова его маленькая рука легла на плечо солдата, его тихий голос спрашивал: «Где болит?». И снова люди плакали, но теперь — не от злобы, а от облегчения, что кто-то услышал их боль.
Воронеж. Тула. Минуя разбитые усадьбы и выжженные хутора. Через станции, где толпы беженцев с запада, с ужасом в глазах, рассказывали о приближении Кривошеина, о стычках с «зелеными», о голоде. Петр слушал. Молчал. Впитывал. Его лицо теряло детскую округлость, становясь резче, взрослее. В его синих глазах поселилась тень, которая уже никогда не уйдет. Ольга не отходила от него, как ангел-хранитель, но и ее силы были на пределе. Она знала, что каждый шаг этого турне — не только пропаганда, но и медленное убийство детства ее сына. Я видел это. И не мог остановиться. Поезд мчался к Москве, к финальному акту этой страшной мистерии.
В Туле, городе оружейников, нас ждал последний перед Москвой крупный митинг. Площадь перед кремлем была запружена народом. Рабочие с Путиловского завода, солдаты гарнизона, интеллигенция, беженцы — все смешалось. Над толпой висело напряженное ожидание. Слухи о скором въезде Кривошеина в Москву, о закулисной борьбе в Верховном Совете в Екатеринбурге, о возможном срыве перемирия — все это создавало гнетущую атмосферу.
Петр вышел на балкон городской управы. Он выглядел усталым, но собранным. Гусев и его люди, расставленные по периметру, были напряжены до предела. Зубов растворился в толпе. Я стоял чуть позади, готовый к худшему.
— Люди Москвы! Люди России! — начал Петр, и его голос, усиленный рупорами, зазвучал над площадью. Он не читал по бумажке. Он говорил от сердца. О том, что видел. О разрухе. О голоде. О вдовьих слезах. О солдатской тоске по дому. О мужицкой мечте о земле.
