Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Но ад всегда рядом. Вечером, на пути в губернаторский дом, грянул выстрел. Пуля пробила стекло нашего автомобиля и впилась в обшивку в сантиметре от головы Петра. Ольга вскрикнула, прикрыв его собой. Гусев, сидевший рядом, рыкнул что-то в рацию. Машина рванула с места. Началась погоня, стрельба в темноте. Стрелявшего — какого-то юнца в рваной студенческой тужурке — настигли в переулке. Он орал, захлебываясь: «Долой монархию! Да здравствует Савнов!» Перед тем, как зубовские люди увезли его в подвал, он успел плюнуть в сторону нашего кортежа. Петр весь вечер молчал, не притронувшись к ужину. Его глаза были огромными от ужаса. «Игрушка в руках палачей», — снова прошипела во мне совесть. Зубов докладывал позже: «Одиночка. Не савновский эмиссар. Просто фанатик. Таких тысячи».
Самара. Жара, пыль и запах гниющих вод Волги. Здесь перемирие было зыбким. Офицеры местного гарнизона, вчерашние волконцы, а ныне номинально наши, смотрели на Петра с холодной неприязнью. Для них он был символом капитуляции, предательства «святого дела» борьбы с крамолой. Мы устроили смотр на плацу. Солдаты — обтрепанные, худые — стояли кое-как. Петр, по совету Ольги, отказался от трибуны. Он пошел вдоль строя. Останавливался. Спрашивал у солдат: откуда родом? Как семья? Ранен ли? Его вопросы были просты, лишены пафоса. Искренность пробила броню солдатской апатии. Кто-то бормотал ответ. Кто-то плакал. Один старый фельдфебель, весь в орденах еще Германской, вдруг рухнул на колени и зарыдал: «Ваше Высочество! Домой хочу! К внучатам!» Петр, не колеблясь, опустился рядом с ним на пыльную землю, положил руку на его трясущееся плечо. Никаких слов. Только этот жест. И по рядам пробежал стон — стон облегчения, стон надежды. Даже самые стойкие офицеры-фронтовики смотрели теперь иначе. Но вечером, во время встречи с городской думой и купечеством, грянул скандал. Местный фабрикант, чьи заводы работали на оборону, выкрикнул: «А как же собственность? Мужики уже грабят поместья! Когда порядок? Когда войска Кривошеина придут⁈» Петр растерялся. Ольга сделала шаг вперед, но я опередил.
— Порядок, — мой голос прозвучал как удар бича в натянутой тишине зала, — наводит закон. Закон, который примет Учредительное Собрание. До той поры Временный Верховный Совет гарантирует неприкосновенность законно нажитого имущества. А самосуды будут караться по всей строгости военного времени. — Я посмотрел на фабриканта так, что он съежился. — Ваши заводы нужны России. Мирной России. Не для пушек, а для плугов. Помните об этом. — Угроза и обещание. Расчет. Всегда расчет. Петр смотрел на меня, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на разочарование. Он хотел говорить о мире, а я — о силе и собственности. Разрыв между идеалом и реальностью впервые обозначился так четко.
Саратовская степь. Бескрайняя, выжженная солнцем, пахнущая полынью и тленом. Мы ехали в открытом автомобиле по направлению к селу, где нас ждала встреча с крестьянскими ходоками. Петр, вопреки протестам Гусева, настоял на том, чтобы сидеть рядом со мной, а не в бронированном ландо. Он жадно вглядывался в простор, в бедные избы, в стада тощих коров. «Дядя Игорь, — спросил он вдруг, перекрывая рев мотора, — а правда, что здесь, на юге, земля черная? Жирная? Что хлеб сам родится?» Его глаза горели детским любопытством, почти забытым за месяцы страха и протокола.
— Правда, Ваше Высочество, — ответил я. — Земля-кормилица. Но и ее война не пощадила.
Встреча в большом селе у реки Хопер стала адом. Не для Петра — для меня. Сотни мужиков, баб, стариков. Не с поклонами, а с требовательными, озлобленными лицами. Они окружили наш помост плотным кольцом. Запах немытого тела, дегтя и отчаяния. Гул голосов сливался в угрожающий рокот.
— Землю! — орал седой как лунь старик, потрясая костлявым кулаком. — Когда землю отдадите⁈ Обещали при Тарасове! Обещал Савнов в листовках! А вы что? Князья опять обманывать приехали⁈
— Пашни помещичьи пустуют! Скот режут! Инвентарь растащили! — кричал другой. — А нам что? Опять на барщину⁈
— Перемирие? А ну его! — вопил третий. — Пущай воюют! Лишь бы землю дали! Своими руками возьмем!
Петр стоял как вкопанный. Его попытка заговорить потонула в общем гуле. Ольга побледнела. Гусев сжал рукоять нагана, его люди напряглись, сдвинув автоматы. Я видел, как накаляется атмосфера. Еще миг — и толпа ринется вперед. Не злобы к Петру, а отчаяния, выплеснувшегося наружу.
— Молчать! — мой окрик, привыкший перекрывать грохот канонады, грянул над площадью. На мгновение стало тихо. Все взгляды уперлись в меня. — Землю даст закон! — продолжил я, глядя в глаза самым яростным. — Закон Учредительного Собрания! Которое выберете вы сами! Мужики, бабы! Вы же разумные люди! Что толку от земли, если завтра снова начнется резня? Если ваших сыновей снова заберут в окопы? Если деревню сожгут проходящие войска? Перемирие — шанс! Шанс собрать Собрание! Шанс принять закон, по которому земля достанется тем, кто ее обрабатывает! Честно! Навечно! Без помещиков! Без насилия! — Я сделал паузу, видя, как в глазах мужиков гнев сменяется сомнением, расчетом. — А пока — порядок! Самовольные захваты — это беспорядок! Это хаос, который только на руку тем, кто хочет сорвать выборы и вернуть войну! Хотите воевать? Или хотите пахать свою землю⁈
Тишина. Потом ропот. Не злобный, а раздумчивый. Старик, что кричал первым, почесал висок:
— А Собрание… скоро будет? А землю… точно поделят?
— Скоро, — ответил я твердо. — Если будет мир. Если не дадим сорвать перемирие. Ваш хлеб нужен стране. Ваши руки нужны для мира. Помогите нам его сохранить! Ради ваших детей! — Я указал на Петра. — Государь отрекся от престола ради этого мира! Ради того, чтобы вы сами решили свою судьбу! Он верит в вас! Поверьте и вы в этот шанс!
Я подтолкнул Петра вперед. Он шагнул к краю помоста, глядя прямо в лица мужиков. В его глазах не было страха теперь. Была решимость.
— Дедушки! Бабушки! — его голос звенел чистым металлом. — Я… я не знал. Не знал, как вам тяжело. Но я вижу. И я клянусь… мы сделаем все. Чтобы был мир. Чтобы была
