Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
'РОССИЯНЕ! ВОЙНЕ КОНЕЦ!
По Воле Государя Императора Петра Алексеевича и Решению Всенародного Съезда в Нижнем Новгороде:
ОБЪЯВЛЕНО ВСЕОБЩЕЕ ПЕРЕМИРИЕ!
УЧРЕЖДАЕТСЯ ВРЕМЕННЫЙ ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ для подготовки ВЫБОРОВ во ВСЕНАРОДНОЕ УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ!
Собрание, избранное ВСЕМ НАРОДОМ, решит судьбу России!
ГАРАНТ ПЕРЕХОДНОГО ПЕРИОДА и ЗАЩИТНИК НАРОДНОЙ ВОЛИ — РЕГЕНТ КНЯЗЬ ИГОРЬ ЕРМАКОВ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИР! ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАРОДОВЛАСТИЕ!'
Под текстом — стилизованный портрет Петра в обрамлении лавровой ветви и изображение здания Думы в Нижнем.
— Поезд тронулся, князь, — тихо произнес Зубов. — Пропаганда по всем каналам уже запущена. Радио, листовки, агенты. Акцент на Петре, мире, выборах и вашей роли.
Я взял листовку. Бумага была шершавой, края — неровными. Как и наше «мир». Как наша «легитимность». Великая Манипуляция началась. Мы превратили Петра из обузы в икону примирения. Мы загнали врагов за один стол под вывеской «Верховного Совета». Мы объявили перемирие и выборы. Зубов контролировал аппарат Совета и подготовку выборов в нашей вотчине. Лыков каналами тянулся к Тарасову, обещая землю. Уральские заводы должны были работать на благо «переходного периода», то есть на нас. Но пропасть была не преодолена. Она была лишь прикрыта шатким мостком. Савнов будет рваться к реальной власти в Совете. Кривошеин не выпустит из рук армию. Тарасов потребует немедленного раздела земли. Радикалы, оставшиеся в тени, затаились. А Петр… Я посмотрел на дверь комнаты, где спал мальчик. Его роль «скорбящего монарха» только начиналась. Поездки по войскам, госпиталям, благословение мира… Это вызовет слезы у баб и усталых солдат. Но это же сделает его мишенью.
— Да, Зубов, — я смял листовку в кулаке, потом разгладил и положил на стол. — Поезд тронулся. Теперь главное — не дать ему сойти с рельс. И дотащить до станции под названием «Власть». Какой бы она ни была. Холодная усталость накатывала волной. Но отступать было некуда. Фигура была поставлена. Оставалось играть. До конца.
Глава 17
Дымчатое утро застало нас у перрона нижегородского вокзала. Поезд, названный с безжалостной иронией «Императорским», был уродливым гибридом из разномастных вагонов: трофейный салон-вагон Волконских, переделанный под купе Петра, несколько теплушек для охраны Гусева, платформы с броневиком и зениткой. Запах солярки, угля и свежей краски, которой спешно замалевали гербы прежних хозяев, висел тяжело. Петр стоял у окна своего вагона, прижав ладонь к стеклу. Его профиль, острый и бледный, казался вырезанным из желтого воска. Он смотрел не на провожающих — кучку наших офицеров и дрогнувших от холода местных чиновников — а куда-то вдаль, за разбитые корпуса сормовских заводов, к широкой, холодной ленте Волги. В его взгляде была не детская тоска, а взрослая, леденящая отрешенность. «Кукла, которую везут на показ», — пронзила меня мысль, и стыд обжег, как кипяток.
— Все готово, князь, — голос Зубова прозвучал рядом, бесцветный, как всегда. Его люди, тени в поношенной штатской одежде, уже растворились в толпе на перроне и в вагонах третьего класса. — Маршрут утвержден: Казань, Самара, Саратов, Царицын, затем Воронеж, Тула, Москва. В крупных узлах — выступления, встречи с делегациями. В остальном — проезд с минимальными остановками. Гусев обеспечивает непосредственную охрану кортежа на земле.
— А на душе? — спросил я тихо, не глядя на него. — Гарантии там? — Я кивнул в сторону вагона Петра.
— Гарантий нет, князь. Есть расчет. Пока Верховный Совет в Екатеринбурге копошится в спорах о процедуре выборов, пока Кривошеин перебрасывает свои потрепанные дивизии к Курску, а Савнов укрепляет митингами Москву — мы должны завоевать то, что не возьмешь штыком: симпатии. Или хотя бы жалость. Народ устал. Он хочет лица, знамени, хоть какого-то знака, что этот ад кончается. Петр — этот знак. Хрупкий, но пока единственный.
Расчет. Всегда расчет. Даже эта поездка — не покаяние, а холодная ставка. Но глядя на спину мальчика за стеклом, на его тонкую шею, беззащитную под воротником мундира, я чувствовал не стратега, а палача, ведущего жертву на эшафот. Ольга, выйдя из вагона, прошла мимо нас, не глядя. Ее лицо, когда-то столь живое, было замкнутым, как крепость. Она не простила мне этого «турне». Для нее Петр был родичем, а не разменной монетой. Она взяла на себя роль его тени, наставницы в этой страшной игре на публичность, но плата за это была видна в глубине ее глаз — тихий, непрекращающийся ужас.
Свисток паровоза, пронзительный и тоскливый, разрезал утренний воздух. Поезд дернулся, заскрежетал колесами. Мы тронулись. Началось.
Казань встретила нас не триумфом, а серой пеленой дождя и настороженной тишиной. Город, переходивший из рук в руки десятки раз за войну, был похож на затравленного зверя. На вокзале — толпа, но не ликующая. Серые лица, стоптанные сапоги, платки на головах баб. Глаза — пустые, усталые, или колючие от недоверия. Петр, ведомый Ольгой и фланкируемый «ударниками» Гусева в черных кожанках, ступил на перрон. Его мундирчик казался нелепой бутафорией на фоне разбитых стен и закопченных пулеметных гнезд на крыше. Гул пробежал по толпе: «Царевич!», «Отрекший!», «Щербатов!». Не «ура», а шепот, полный вопроса.
Губернатор — вернее, то, что им назначил наш военный комендант, бывший прапорщик с нервным тиком — начал заикаться приветственную речь. Петр стоял, вытянувшись, бледный. Ольга тихо подтолкнула его. Он шагнул вперед, к самому краю перрона, где за деревянным барьером теснились люди. Внезапная тишина. Дождь стекал по его щекам, смешиваясь с потом страха.
— Люди… — его голосок дрогнул, но не сорвался. Ольга тренировала его безжалостно. — Я видел… ваши дома. Разруху. Я видел раненых. Вдов. Сирот. — Он сделал паузу, глотая ком в горле. Толпа замерла. — Война… это ад. Ад, который я… который мы все должны остановить. Перемирие — только начало. Мирный труд… школы… хлеб… — слова звучали заученно, но в его глазах, широко открытых, синих, горела искренняя боль. — Я не обещаю рая. Я… прошу вас верить. Верить, что Учредительное Собрание, которое вы выберете сами… даст нам шанс. Даст России будущее без виселиц на площадях и пулеметов на перекрестках!
Он не кричал о легитимности Рюриковичей. Он говорил о мире. О хлебе. О школах. О боли. И это сработало. Сперва робкое хлопание одной ладони. Потом еще. Потом гул одобрения, не громкий, но теплый. Баба в
