Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Мои «тихие» по периметру зала были статуями. Но я знал: их пальцы лежат на спусковых крючках, их уши ловят каждый шорох. Зубов подготовил все. Даже эту жуткую тишину.
— Господа делегаты… — мой голос прозвучал хрипло, неожиданно громко, нарушая гнетущее молчание. Он резанул по нервам, заставил вздрогнуть даже Туровцева. — Мы собрались здесь не праздновать победу. Не делить шкуру неубитого медведя. Мы собрались у края пропасти, которую сами же вырыли. Город за этими стенами — не свидетель триумфа. Он — памятник нашему общему безумию. Памятник из развалин и костей.
Я сделал паузу, давая словам осесть. Семыкин нахмурился, почуяв не ту ноту. Туровцев напрягся еще больше.
— Мы топчемся на месте, как слепые котята, предлагая друг другу условия, которые лишь маскируют желание добить противника при первой же возможности. Перемирие? Развод войск? Вопрос о власти? Все это — слова. Пока нет легитимности, признанной всеми, эти слова ничего не стоят. Они — бумага, которую первый же пушечный выстрел разорвет в клочья. В зале зашевелились. Шепоток пробежал по рядам савновцев. Туровцев резко повернул ко мне голову.
— Что вы предлагаете, князь? — прозвучал голос Семыкина, нарочито громкий, «митинговый». — Капитуляцию перед «законным» государем? — Он язвительно подчеркнул последние слова.
— Я предлагаю выход! — перебил я его, повысив голос. Внутри все клокотало — страх, ярость, отчаяние, но голос должен был звучать железно. — Выход, который может дать только один человек во всей России. Человек, чья легитимность, пусть и оспариваемая вами, господа, но все же укоренена в веках. Человек, который не запятнан кровью этой бойни, как мы запятнали себя. Император Всероссийский Петр Алексеевич.
Тишина стала абсолютной. Даже дыхание казалось громким. Семыкин открыл рот, чтобы что-то выкрикнуть, но замер. Туровцев замер с выражением крайнего изумления. Долгорукий уронил платок.
— Да, — продолжал я, наступая. — Только фигура Петра Щербатова, последнего отпрыска Рюриковичей по женской линии, признанного Земским Собором 1613 года, может дать санкцию, которая придаст будущему России высшую, непререкаемую легитимность. Санкцию, недоступную ни предводителю восстания, — я кивнул в сторону Семыкина, — ни командующему армией, — взгляд к Туровцеву, — ни даже собранию потомков древних родов, — слабый кивок Долгорукому.
— Что вы задумали, Ермаков? — прошипел Туровцев. Его рука непроизвольно сжала рукоять нагана. Мои «тихие» у стен сделали едва заметное движение.
— Я задумал дать России шанс! — парировал я. — И этот шанс привезен сюда, в Нижний Новгород. С риском для жизни, под охраной верных людей. Позвольте представить вам… Его Императорское Высочество Государь Император Петр Алексеевич!
Дверь в глубине зала распахнулась. На пороге стояли двое «ударников» Гусева в черных кожанках и касках, автоматы наизготовку. А между ними — Петр.
Он был бледен как полотно. Его тонкая фигурка в простом, но чистом мундирчике преображенного лейб-гвардии Семеновского полка казалась хрупкой игрушкой на фоне стальных гренадеров. Но он держался прямо. Невероятно прямо. Глаза, огромные, синие, как осколки зимнего неба, широко открытые, смотрели не в пол, а прямо перед собой, через весь зал. В них читался не детский испуг, а какая-то леденящая, не по годам сосредоточенность, смесь ужаса и невероятной воли. Ольга сделала свое дело за те дни и ночи, что мы готовились. Она вбила в него эту роль как гвоздь.
Гусев, стоявший чуть позади, с перевязанной рукой и лицом, на котором застыла гримаса предельной бдительности, чуть подтолкнул мальчика вперед. Петр сделал несколько шагов в зал. Шаги отдавались гулко в мертвой тишине. Все замерли, завороженные этим призраком старой России, явившимся в самое пекло новой.
— Ваше Императорское Высочество… — я поклонился низко, с непритворным, внезапно нахлынувшим чувством. Не к государю. К ребенку, которого вел на заклание. — Благодарю вас за мужество.
Петр остановился рядом со мной. Его маленькая рука сжала край стола так, что костяшки побелели. Он кивнул мне, едва заметно. Потом перевел взгляд на собравшихся. Казалось, он видит не людей, а нечто огромное и страшное за их спинами.
— Господа… — его голосок, чистый, высокий, чуть дрожал, но не срывался. Ольга и Зубов тренировали его безжалостно. — Мой регент… князь Ермаков… говорил со мной. Он показал мне… что видел. Разрушенные города. Могилы. Страдания народа.
Он сделал паузу, глотая воздух. В зале не слышно было даже дыхания.
— Я… я не хочу больше этого. Я не хочу, чтобы из-за имени моего… или имени моих предков… гибли люди. Россия устала. Россия хочет мира. И права… самой решать свою судьбу.
Слова, заученные до автоматизма, звучали странно искренне из его уст. Может, потому что за ними стоял реальный, детский ужас перед тем, что он видел по дороге сюда — разбитые эшелоны, переполненные госпитали, лица беженцев.
— Поэтому… от имени Дома Щербатовых… я, Петр Алексеевич… добровольно отрекаюсь от самодержавных прав на престол Российский.
Ропот, как раскат далекого грома, прокатился по залу. Семыкин вскочил. Туровцев схватился за рукоять нагана. Даже Долгорукий ахнул.
— Но! — Петр вдруг повысил голос, и в нем прозвучала неожиданная сталь. — Я передаю верховную власть и право определения будущего устройства России — Всенародному Учредительному Собранию! Собранию, которое должно быть избрано всем народом России! На основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права! Мужчинами и женщинами! Без различия сословий, национальностей и вероисповеданий!
Теперь ропот перерос в гул. Глаза савновцев загорелись. Всеобщее избирательное право? Это был их лозунг! Туровцев нахмурился: «женщины»? «Без различия»? Это пахло хаосом. Но «Учредительное Собрание» — звучало солидно, по-государственному.
— Чтобы подготовить и провести эти выборы честно и в условиях прекращения братоубийственной войны… — продолжал Петр, его голос набирал силу, словно он входил в роль, — я повелеваю образовать Временный Верховный Совет. Совет, в который войдут достойнейшие представители ВСЕХ сил, собравшихся здесь: от Народной Воли господина Савнова, — кивок Семыкину, — от Армии Порядка господина Кривошеина, — взгляд к Туровцеву, — от законного правительства России, — легкий жест в нашу сторону, — и… как хранители исторической преемственности… представители древних родов России. — Едва заметный кивок Долгорукому. Старик расплакался тихо, утираясь платком.
— Только Временный Верховный Совет, действующий под сенью моей, последней санкции Рюриковичей, может обеспечить легитимность будущего Собрания! Только он может гарантировать, что выборы пройдут не под дулами пушек, а под защитой закона
