Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
— А Кривошеину?
— Кривошеину: Нижний — нейтрально. Гарантии — равные. Его казаки — его охрана. Но в равной пропорции с другими. Первый вопрос — перемирие. Но повестка должна быть шире. Иначе съезд — фикция. Подчеркни: Савнов хочет Москвы, чтобы диктовать условия. Мы предлагаем площадку, где Кривошеин будет равным, а не просителем. И… намекни на Долгоруких. Что они уже согласны и едут. Пусть знает, что «традиционалисты» будут на нашей стороне против савновского радикализма.
Адская карусель завертелась. Дни слились в череду шифрованных радиограмм, летящих в Москву, на Юг, на Дон. Ответы приходили туманные, уклончивые, полные взаимных подозрений и новых условий.
Савнов: «Нижний — логово реакции! Гарантии смешанной охраны — насмешка! Мои народные делегаты не поедут под дулами ваших пулеметов! Только Москва! Или съезд — фикция!»
Кривошеин: «Нижний приемлем. Но: 1. Полная демилитаризация города на время съезда. Никаких ваших войск ближе пятидесяти верст. 2. Охрана — исключительно нейтральные казачьи части с Дона или Кубани, по согласованию со мной. 3. Повестка: Только перемирие и развод войск. Никаких разговоров о власти, земле или „Соборах“ до прекращения огня. 4. Долгорукие — вне закона. Их участие недопустимо».
Долгорукие: «Согласны на Нижний! Согласны на любые условия! Только пустите! Гарантии… любые! Кривошеин ошибается — мы легитимны! Мы — часть России!»
Игра на противоречиях стала нашей главной тактикой. Зубов, мастер теневых дел, через своих агентов в Москве намекал савновцам, что Кривошеин хочет сорвать съезд, что он считает их «сбродом», что его истинная цель — военная диктатура под вывеской «порядка». В эфир для Кривошеина лилась «утечка» о том, что Савнов в тайне готовит в Москве «всенародное одобрение» своей диктатуры под видом Собора, что его «делегаты» — подставные лица, а Нижний — его единственный шанс сорвать эти планы. Долгоруких мы, с циничной жалостью, поддерживали, используя их имя как дубину против Кривошеина и как доказательство «всеохватности» будущего съезда для Савнова.
Это была грязная работа. Гораздо грязнее, чем командовать атакой в грязи. Каждое слово в эфире, каждая «утечка» могли стать искрой нового взрыва. Но иного пути не было. Мы балансировали на лезвии.
И пока шла эта адская дипломатическая кадриль, в Нижнем зрела своя, внутренняя гроза. Она пришла неожиданно, хотя Зубов докладывал о шепотеках в офицерском собрании, о мрачных лицах уцелевших «ударников» Гусева. Они, прошедшие ад штурмов и потерявшие товарищей, не могли примириться с мыслью о «сдаче». Для них переговоры с Савновым — крамольником, с Кривошеиным — выскочкой, а тем более с Долгорукими — врагами вчерашнего дня — были предательством. Предательством крови, пролитой под Екатеринбургом и Пермью. Предательством Петра.
Заговор раскрыли почти случайно. Пьяный поручик из штаба тыла, обиженный на Зубова за сокращение пайка «фронтовикам», проболтался в кабаке. Зубовские люди вытащили его, как мокрого котенка, и он, под страхом немедленного расстрела, выложил все. Ядро — человек пятнадцать. Офицеры, в основном из бывших «ударников», пара младших командиров из сибирских стрелков, озлобленных новобранцев. План — примитивный и отчаянный: захватить меня и Зубова во время одного из объездов позиций, объявить о «предательстве ставки», поднять верные части, разорвать все переговоры и ударить на запад, «спасая Императора» от наших же «интриг».
Глупость. Безумие. Но в нынешнем Нижнем Новгороде, где нервы были оголены, а дисциплина держалась на честном слове, это могло сработать. И стать искрой, которая взорвет не только съезд, но и остатки армии.
Мне пришлось действовать быстро и жестоко. Баланс был невозможен. Я вызвал Гусева. Его «ударников» почти не осталось, но он сам был живым знаменем, символом той самой армии, которую заговорщики хотели «спасти». Он вошел, бледный, с перевязанной рукой, но глаза горели прежней стальной решимостью. Я сказал ему все. Прямо. Без прикрас.
— Твои бывшие, Василий. Хотят крови. Нашей крови. И гибели всего дела. Твои люди? — Голос сорвался на хрип.
Гусев помрачнел. Лицо стало каменным. Он долго молчал, глядя куда-то мимо меня, в прошлое, где его батальон шел на смерть под пулеметами.
— Мои… — он произнес с трудом, — мои легли там, где приказали. Эти… не мои. Отбросы. Что прикажете?
— Ликвидировать. Тихо. Ночью. Главных — к стенке. Остальных — в штрафную роту. На передовую. Без шума. Если просочится слух — скажем, что поймали шпионов Кривошеина.
Он кивнул. Коротко. По-солдатски. Никаких сантиментов. Он понимал. Цена вопроса — не наша жизнь, а призрачный шанс на мир. Через час его люди, немые тени в черных кожанках, вышли на охоту. Утром на окраине города, у разбитых корпусов завода, прогремело несколько одиночных выстрелов. Никаких объявлений. Никаких объяснений. Тела заговорщиков сбросили в общую могилу с пленными. Еще несколько человек исчезли в подвалах зубовского управления. Шепоток в войсках усилился, но открытого бунта не последовало. Страх перед Зубовым и тень Гусева были сильнее. Но напряжение в городе достигло предела. Нижний был пороховой бочкой, а мы продолжали играть с огнем, готовя съезд на ее крышке.
Переговоры выдохлись в хитросплетенный компромисс, хрупкий, как стекло. Савнов, под давлением слухов о растущей мощи Кривошеина и нашей поддержке Долгоруких, согласился на Нижний. Но! Гарантии безопасности пересмотрели: охрана — не смешанная, а зональная. Каждая делегация — в своем секторе города, охраняемая своими людьми, но не более строго оговоренного числа. «Нейтральная зона» — собственно здание съезда и путь к ней — охранялся совместным караулом из представителей всех сторон под общим командованием… меня. Ирония судьбы: бывший регент превращался в начальника охраны призрачного парламента. Кривошеин, получив подтверждение о нейтральных казаках, убрал пункт о демилитаризации, но стоял на своем: повестка — только перемирие. Савнов требовал включить «вопрос о власти». Спор о повестке отложили на первое заседание. Долгоруких… Кривошеин скрипя сердце согласился на их присутствие «как частных лиц», но без права решающего голоса. Князь Долгорукий, узнав, заплакал от счастья. Такого падения я не видел даже у пленных.
И вот он настал. День «Икс». Нижний Новгород, истерзанный, но замерший в напряженном ожидании. Город напоминал вооруженный лагерь, поделенный на враждебные анклавы. В районе вокзала — серые шинели наших частей, патрули, пулеметные гнезда на крышах. На Сормове — синие мундиры и малиновые лампасы казаков Кривошеина, присланных вперед; их кони фыркали, чуя чужбину, а шашки были наготове. В центре, заняв несколько уцелевших особняков — «народные
