Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Здание Думы, выбранное местом съезда, было превращено в крепость. Окна заложены мешками с песком, оставлены лишь узкие бойницы. Подступы зачищены, простреливаются перекрестным огнем. Внутри — большой зал заседаний, расчищенный от мусора, с длинным столом посередине и скамьями вдоль стен. Над столом — никаких флагов. Пустота. Символ. Мои люди — смешанный отряд из старых гвардейцев, зубовских «тихих» и нескольких проверенных «ударников» — контролировали периметр здания и коридоры. Но внутри зала… внутри власть заканчивалась.
Я стоял у входа, встречая делегаций. Не как хозяин. Как тюремщик. Надзиратель при зверинце. Савнов прибыл не первым. Его представлял некто Семыкин — бывший рабочий-оратор, теперь «председатель Московского Совета Депутатов»; плотный, рыжий, с колючим взглядом и привычкой говорить громко, как на митинге. С ним — десяток «делегатов» от рабочих, солдат, интеллигенции; лица разные, но во взглядах — общая настороженность и глубокая уверенность в своей «правоте народа». Кривошеин прислал генерала Туровцева — сухопарую, жесткую фигуру с бегающими глазами и вечной привычкой теребить рукоять нагана; он явно чувствовал себя в логове врага и не доверял никому. Его свита — несколько офицеров-фронтовиков и двое казачьих есаулов, смотревших на все с холодным презрением. Долгорукие вошли тихо, почти крадучись, во главе с самим князем, которого вели под руки; их вид вызывал не уважение, а жалость и брезгливость. Наши делегаты — я сам, Зубов и неожиданно вернувшийся Громов. Громова посадили в угол, он был слаб, но его присутствие было важно — символ того, что и «зеленые» не забыты.
Зал наполнился. Воздух стал густым от табачного дыма, пота, пороховой гари, что въелась в стены, и непередаваемого запаха взаимной ненависти и страха. Никаких приветствий. Никаких рукопожатий. Делегаты рассаживались по своим секторам, отгороженным невидимыми барьерами недоверия. Охрана каждой группы стояла у стен, руки на оружии, глаза бегали, оценивая угрозы. Мои люди по периметру зала стояли как статуи, но я видел, как их пальцы лежат на спусковых скобках.
Я подошел к председательскому месту. Не садясь. Гул в зале стих. Все взгляды уперлись в меня. Взгляды врагов, временных союзников, просителей. Взгляды, полные надежды, страха, ненависти, расчета.
— Господа делегаты, — мой голос, хриплый от бессонницы, прозвучал громко в мертвой тишине. — Мы собрались здесь, в Нижнем Новгороде, не для триумфа. Не для дележа власти. Мы собрались, чтобы остановить реку крови, заливающую Россию. Чтобы дать ей передышку. Чтобы попытаться найти слова там, где до сих пор говорили только пушки. Объявляю Всероссийский Съезд примирения открытым. Первый вопрос повестки дня… — я сделал паузу, глядя в холодные глаза Туровцева, в фанатичные глаза Семыкина, в мутные глаза князя Долгорукого, — … объявление немедленного и всеобщего перемирия на всех фронтах. Начало — с завтрашнего рассвета. Сроком на… — я выдержал паузу, — на тридцать дней. Для начала.
Тишина взорвалась. Семыкин вскочил, стуча кулаком по столу:
— Тридцать дней⁈ На что⁈ Чтобы генералы Кривошеина перегруппировались? Это провокация! Перемирие — бессрочное! И немедленный вывод войск на довоенные позиции!
Туровцев встал медленно, его рука не выпускала рукоять нагана:
— Довоенных позиций нет, господин оратор. Есть линия фронта. Перемирие — да. На тридцать дней — приемлемо. Но без отвода войск. И только как первый шаг к полному разоружению всех незаконных формирований! — Он бросил ядовитый взгляд на Семыкина и его «делегатов».
Князь Долгорукий залепетал что-то невнятное о «законности» и «необходимости возврата собственности», но его голос потонул в нарастающем гуле. Делегаты переругивались через стол, обвиняя друг друга в коварстве, предательстве, кровожадности. Офицеры Кривошеина и савновские охранники напряженно сдвинулись, руки сжимая оружие. Мои люди у стен сделали шаг вперед. Воздух наэлектризовался до предела. Казалось, достаточно искры — и зал взорвется стрельбой.
Я ударил кулаком по столу. Звонко. Резко. Звук гулко прокатился по залу, заглушив на секунду гвалт.
— Тишина! — заорал я, и в голосе прозвучала та самая хриплая команда, что вела людей на пулеметы. — Мы не для драки собрались! Первый вопрос — перемирие. На тридцать дней. Без отвода войск. Без предварительных условий. Просто… остановить убийство. Здесь и сейчас. Голосуем. Кто за?
Рука Туровцева поднялась медленно, нехотя. За ним — его офицеры и казаки. Долгорукие, перепуганные, подняли руки, бормоча согласие. Семыкин окинул своих делегатов взглядом. Они перешептывались. Потом, скрепя сердце, он тоже поднял руку. Его люди последовали примеру.
— Принято, — я выдохнул, чувствуя, как дрожь пробегает по ногам. — Перемирие вступает в силу с рассвета пятнадцатого июня. По всем фронтам. Теперь… — я посмотрел на их лица, полные злобы, страха и усталости, — … теперь самое сложное. Что делать через тридцать дней?
Съезд только начался. Главная битва — битва слов, амбиций и страхов — была впереди. И я, князь Ермаков, регент без императора, командующий без армии, стоял посреди этого безумия не игроком, а последним жандармом призрачного мира. Надзирателем на вулкане. И вулкан только начинал роптать.
Глава 16
Тишина в зале Нижегородской Думы была густой, тягучей, как неостывшая кровь на камнях Сормова. Она давила на уши, на виски, на самое душу. Воздух, пропитанный запахом сырой штукатурки, пороховой гари, дешевого табака и человеческого пота — пота страха, ненависти, расчетливого напряжения — казалось, мог воспламениться от одной искры. Я стоял у длинного стола, покрытого когда-то зеленым сукном, а ныне — грубой мешковиной, и чувствовал на себе тяжесть взглядов. Взглядов-кинжалов, взглядов-щупов, взглядов-петель.
Семыкин, савновский председатель, смотрел с вызывающей, нарочитой расслабленностью, но пальцы его нервно барабанили по столу. Его «народные делегаты» — рабочий с перекошенным от вечного недовольства лицом, солдат с пустым взглядом фронтовика, интеллигент в пенсне, прячущий страх за напускной важностью — были напряжены как струны. Туровцев, кривошеинский генерал, сидел выпрямившись, как палка, его холодные, бегающие глаза сканировали зал, оценивая угрозы, возможные укрытия. Казачьи есаулы за его спиной держали руки на шашках, их презрительные усмешки были адресованы всем сразу. А Долгорукий… Бедный князь Долгорукий. Он съежился на своем стуле, как перепуганный птенец, его старческие, мутные глаза блуждали, не находя опоры. Его свита из двух поношенных аристократов выглядела не лучше. Наши —
