Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Я вручал каждому толстый конверт с моими письмами, написанными не казенным слогом, а с горькой прямотой, почти отчаянием. Описанием Нижнего как символа общего краха. Цифрами потерь. Гарантиями неприкосновенности для парламентеров. И главное — призывом: Остановитесь. Дайте России передохнуть. Дайте собраться тем, кто еще не сошел с ума от крови. Каждому дал отдельный шифр для радиосообщений и явки для связных в Екатеринбурге, если удастся прорваться обратно. И каждому пожал руку. Молча. Взгляд — единственная благодарность и извинение за то, что посылаю их, скорее всего, на смерть.
Провожали их ночью. Не парадно. Тайно. С разных окраин города. На видавших виды подводах, под видом маркитантов или беженцев. Без охраны — она только привлекала бы внимание. Я стоял у окна кабинета, глядя, как последняя подвода с Громовым растворяется в предрассветном тумане за заставой. В горле стоял ком. Не патриотический порыв. Не уверенность в успехе. А гнетущее чувство вины и бесконечной усталости. Я бросил в темную бездну войны четыре щепки. С мольбой о мире. Зная, что их, скорее всего, сожрет пучина. Но другого выхода не было. Это был последний, отчаянный жест утопающего.
Теперь — ожидание. Самая страшная пытка. Каждый день Зубов приносил сводки. Не о гонцах — их след простыл. Обо всем остальном. О том, как Савнов укрепляет власть в Москве, раздавая громкие обещания и расстреливая «контрреволюционеров». О слухах, что битва под Харьковом все же выиграна Кривошеиным, но ценой огромных потерь; Тарасов ранен, его армия рассеяна, но не уничтожена. О панике в наших тылах на Урале, где слухи о «предательстве ставки» и «готовности сдать Петра» уже будоражили умы. О новых стычках на периметре Нижнего, где наши измученные солдаты отбивали атаки то ли банд «зеленых», то ли отрядов какого-то нового, никому не ведомого атамана.
Я ходил по разбитым залам резиденции, как призрак. Смотрел на портрет Петра. Глаза мальчика казались теперь не холодными, а просто… пустыми. Как будущее. Иногда брал в руки наган. Холодный металл успокаивал. Мысль о том, что все можно закончить одним движением пальца, была сладким ядом. Но я отбрасывал оружие. Не из страха. Из чувства долга. Долга перед теми, кого послал на гибель. Перед теми, кто еще держал оборону в этом аду Нижнего. Перед самой Россией, которая, быть может, агонизировала, но еще дышала. Я должен был дождаться ответа. Или пули в спину от своих же «верноподданных». Или штурма Савнова, Кривошеина, кого угодно.
Мир стал серым и беззвучным, как подводный мир. Даже грохот редких артобстрелов доносился приглушенно. Я существовал в пространстве между отчаянием и призрачной надеждой. Каждая ночь — бессонница, заполненная видениями: Лысак, повешенный на московской площади; Борейко, растерзанный казаками в степи; Свечин, заколотый штыком озлобленными гвардейцами Долгорукого; Громов, забитый насмерть вилами мужиками, заподозрившими в нем провокатора. Или, наоборот, светлые миражи: Савнов, читающий мое письмо с задумчивым видом; Кривошеин, кивающий Борейко; Долгорукий, брезгливо, но принимающий конверт от Свечина; Тарасов, слушающий простые слова Громова о земле и мире.
Но чаще всего видел я одно: бескрайнее поле, залитое весенним солнцем. Никаких окопов. Никаких знамен. Никаких генералов и князей. Просто поле. И на нем — мужики. Мои солдаты, савновцы, тарасовцы, кривошеинцы. Без оружия. Снимают сапоги, бредут босиком по мягкой земле. Садятся на межи. Молчат. Смотрят на небо. Просто дышат. И тишина. Божественная, невозможная тишина, в которой слышен только шелест травы и пение жаворонка. Ради этого стоило попытаться. Ради одного шанса на этот миг тишины — стоило послать гонцов на смерть. Стоило предать все, во что верил. Стоило выжить еще один день. И еще один. В этом грязном, проклятом Нижнем Новгороде. Ожидая вестей из бездны.
Глава 15
Тишина в разбитом кабинете нижегородского губернаторского дома была не мирной, а удушающей. Как предгрозовое затишье, когда воздух густ от невысказанного, а нервы натянуты до звона. Каждый скрип половицы под ногами Зубова, каждое потрескивание коптилки отдавались в висках тупой болью от старых ран и новой, неизбывной усталости. Прошло две недели с тех пор, как я бросил четыре щепки в кровавый омут России. Две недели ожидания, что вот-вот придет ответ — пуля в висок, штурмовой вал или… призрачный шанс. Время текло, как густая, запекшаяся кровь в сормовских развалинах.
Первым вернулся Лысак. Не триумфатором, а тенью, пробившейся сквозь заслоны и подозрения. Он явился ночью, в гражданском пальто, покрытом дорожной пылью и чем-то темным, похожим на высохшую грязь или кровь. Лицо его, всегда холодно-рассудительное, было серым, с глубокими тенями под глазами, но в этих глазах горел странный огонек — не радости, а лихорадочной сосредоточенности человека, выполнившего немыслимое задание.
— Ваше сиятельство, — его голос был хриплым, но твердым. — Москва. Савнов.
Он развязал потертый саквояж, не глядя на меня, с привычной юриста аккуратностью достал несколько листов бумаги. Не радиограмм — настоящих писем, с печатями.
— Он принял. Предложение о съезде. — Лысак положил первый лист передо мной. Бумага была хорошая, с водяными знаками, текст — четкий, витиеватый, подписанный размашисто: «Б. Савнов, от имени Временного Присутствия Земского Собора». — Но на его условиях. Место — только Москва. «Колыбель русской государственности», «символ возрождения». Гарантии безопасности для всех делегатов от «народных избранников» — абсолютные, под его личную ответственность. Охрана — его ополчение. Наши войска должны отойти от города не менее чем на сто верст до начала съезда. Он… — Лысак сделал едва заметную паузу, — видит в этом шанс легитимизировать свою власть перед всей Россией. Сделать Собор не мятежным сходом, а Всероссийским. И он уверен, что голос Москвы, голос «освобожденного народа», будет решающим.
Я пробежал глазами текст. Гладкие фразы о «прекращении братоубийственной бойни», «восстановлении единства», «волеизъявлении земель». И везде — подтекст: хозяин положения в центре — он, Савнов. Съезд — его трибуна. Его коронация под новым, «народным» соусом. Готовность была, но на унизительных для нас условиях. Отдать Москву, доверить безопасность делегатов его головорезам, признать его
