Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Карта мерцала, расплывалась перед глазами. Вместо флажков я видел горы трупов. Трупов под Тюменью, под Екатеринбургом, под Пермью, здесь, в Сормове, на стенах Кремля. Трупы солдат Волконского в московских переулках. Трупы мужиков Тарасова на харьковских полях. Трупы, трупы, трупы. И над всей этой необъятной бойней — призрачные фигуры: Савнов с его демагогией о «Соборе», Кривошеин с холодными обещаниями «порядка», Тарасов с фанатичной верой в «Вольную Землю». И я. Князь Ермаков. Регент мальчика-императора. Со своей потускневшей идеей легитимности, утонувшей в крови и грязи. Кто мы все? Мясники. Убийцы. Безумцы, рвущие на части страну ради призраков власти.
Мысль родилась не как озарение, а как гнойник, созревший от боли и отчаяния. Она прорвалась сквозь усталость, сквозь гордость, сквозь все доводы разума о «стратегии», «плацдармах» и «будущем империи». Она была проста и чудовищна: Хватит.
Хватит лить эту реку крови. Хватит гнать людей на убой ради амбиций, облеченных в красивые слова о Родине, Вере или Народной Воле. Хватит. Эта война не имеет победителей. Она имеет только могильщиков. И я, заливший кровью пол-России во имя Петра Щербатова, не хочу быть могильщиком того, что от нее осталось.
Переговоры. Мир. Любой ценой. Даже ценой Петра. Даже ценой моего позора, моей жизни. Пусть Савнов соберет свой проклятый Земский Собор. Пусть Кривошеин строит свою «федерацию». Пусть Тарасов копается на своей «Вольной Земле». Лишь бы остановить бойню. Лишь бы мужики вернулись к своим непаханым полям, рабочие — к станкам, которые еще можно починить. Лишь бы перестали гибнуть дети.
Решение, принятое не в порыве слабости, а в ледяном, горьком осознании полного краха всех прежних расчетов, принесло не облегчение, а новую тяжесть. Оно было страшным. Оно означало предательство. Предательство клятвы, данной себе и Ольге. Предательство солдат, погибших под нашими знаменами. Предательство самой идеи России, какой я ее понимал. Но альтернатива — продолжать гнать обескровленные остатки армии на запад, навстречу Савнову или Кривошеину, добивать друг друга ради права умереть последними — была еще страшнее. Это был путь в бездну, где не останется даже России, которую можно было бы оплакивать.
На рассвете я вызвал Зубова. Он вошел, бесшумный как тень, его лицо в сером свете зари было непроницаемо. Но в глазах, этих всегда холодных, оценивающих щелочках, я прочел тень удивления, когда изложил ему суть.
— Переговоры? Со всеми? — спросил он.
— Со всеми, кто может остановить резню. Нижний Новгород забрал наши последние силы, — подтвердил я, неистово хрипя. — Савнов в Москве. Кривошеин — где-то на юге, если он жив после Тарасова. Остатки Долгоруких — ищите, они должны быть. Даже… даже с Тарасовым, если он уцелел под Харьковом. Предложение простое: общее перемирие. Созыв… — я с трудом выговорил чуждое слово, — съезда. Всероссийского. Где решат судьбу страны. Без взаимного истребления. Мы готовы… — я сделал паузу, глотая ком в горле, — отвести войска. Признать авторитет съезда. Петр Алексеевич… — имя обожгло губы, — может отречься. Ради мира.
Зубов молчал долго. Невероятно долго. Он смотрел не на меня, а куда-то в пространство за моей спиной, будто оценивая невидимые риски, прочерчивая маршруты в эфире разведданных. Потом медленно кивнул. Одним резким движением.
— Риск колоссальный. Каждого гонца могут убить свои же фанатики. Или чужие. Информация просочится — войска могут взбунтоваться. Савнов или Кривошеин воспримут это как слабость, ударят немедленно.
— Я знаю, — отрезал я. — Но других вариантов нет. Выбирай людей. Самых надежных. Умных. Хладнокровных. Знающих толк в конспирации. И… готовых не вернуться. Поедут с полномочиями. Моей подписью. Печатью… Петра Алексеевича.
Последнее далось особенно тяжело. Использовать его имя в этом акте капитуляции.
— Печатью? — уточнил Зубов, и в его голосе впервые прозвучал легкий металлический отзвук удивления.
— Печатью, — подтвердил я. — Это уже не игра в царя. Это ставка на жизнь. Пусть знают: мы серьезны. Готовы на все. Иди. Время не ждет. Пока Кривошеин и Тарасов грызутся под Харьковом, пока Савнов не укрепился в Москве окончательно. Это окно. Маленькое, грязное окно. Но единственное.
Зубов исчез так же бесшумно, как появился. Его эффективность была пугающей. Уже к полудню он представил мне четверых. Не героев на вид. Не лихих рубак. Тени в поношенной гражданке или неброской военной форме без знаков различия.
Первым отправлялся в Москву к Савнову капитан Лысак. Бывший юрист, призванный из запаса, с феноменальной памятью и умением говорить. Участвовал в предварительных «беседах» с савновскими эмиссарами в Екатеринбурге. Знал их язык, их аргументы. Холодный, как резец. Его задача — пробиться к Савнову, передать предложение о перемирии и Всероссийском съезде. Подчеркнуть нашу готовность к уступкам, включая отречение Петра. Убедить, что дальнейшая война между нами только на руку Кривошеину или возрождающимся князьям. Риск — максимальный. Савновцы ненавидят «княжеских холуев». Могут просто повесить как шпиона.
Второго отправляли на Юг к Кривошеину. Штабс-капитан Борейко. Казак. Бывший разведчик Юго-Западного фронта. Знаток степей, языков. Жесткий, прагматичный, с инстинктом выживания. Его маршрут — самый опасный: через разоренную войной Украину, где хозяйничали и «зеленые», и банды, и, возможно, уже передовые части Кривошеина. Вести — предложение перемирия и участия в Съезде. Акцент на «восстановление порядка законным путем», на угрозе анархии Савнова и мужицкого бунта Тарасова. Намекнуть, что мы можем стать буфером против них на востоке.
Третьего отправляли на поиски Долгоруких. Поручик Свечин. Молодой, но с лицом старика. Из разорившихся дворян, но не озлобившийся. Умел находить общий язык с аристократами. Знаток генеалогий, светских условностей. Его искали — где-то на юге, возможно, пытались пробиться к казачьим областям или к Черному морю. Задача — найти, убедить, что их игра проиграна. Что единственный шанс сохранить лицо и, возможно, влияние — присоединиться к мирной инициативе, войти в Съезд как легитимная сила старой России. Риск — быть принятым за предателя или убитым своими же в приступе отчаяния.
Четвёртый двигался к Тарасову,
