Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
— Я не царь! — крикнул он вдруг, и в голосе его зазвенела сталь. — Я мальчик, которому выпала страшная доля — видеть гибель империи и рождение… чего? Хаоса? Или новой России? Это решать вам! Я отдал власть, которая мне не принадлежала по праву! Отдал ее вам! В руки Учредительного Собрания! Но пока оно не собралось… пока вы не сказали свое слово… я прошу вас! Умоляю! Храните мир! Не дайте сорвать его тем, кто жаждет власти на костях! Тем, кто сеет страх и рознь! Мы прошли через ад! Неужели мы не заслужили шанса? Шанса на жизнь? На труд? На то, чтобы наши дети не знали свиста пуль?
Он замолчал, переводя дух. Площадь замерла. Ни звука. Потом где-то с краю раздался одинокий хлопок. Потом еще. Потом гром аплодисментов, нарастающий, как вал. Крики: «Мира!», «Веры!», «Царевичу слава!». Люди плакали. Обнимались. Казалось, на миг вся ненависть, весь страх испарились. Петр стоял, ослепленный этим потоком искренних чувств, и на его глазах блестели слезы. Не страха. Не горя. Слезы облегчения и какой-то невероятной, жгучей ответственности.
В этот момент прогремел выстрел. Не из толпы. С крыши соседнего дома. Пуля просвистела в сантиметре от головы Петра, рикошетом ударив в каменную балюстраду балкона. Ольга вскрикнула, бросившись к сыну. Гусев заслонил их своим телом, рыча в рацию. Толпа взревела от ужаса и ярости. Началась давка. Стрелявший, метивший второй раз, был сбит с крыши снайпером Зубова. Им оказался молодой офицер в форме, ликвидированный на месте. В кармане нашли листовку кривошеинского толка: «Долой предателей мира! Да здравствует сильная рука!».
Вечером, в поезде, уже мчавшемся к Москве, Петр сидел в своем купе, закутавшись в плед. Он не плакал. Он смотрел в темное окно, где мелькали огоньки подмосковных деревень. Я вошел без стука.
— Вы хорошо говорили сегодня, Ваше Высочество, — сказал я тихо. — Очень хорошо.
Он повернул ко мне лицо. В его глазах не было упрека. Была бесконечная усталость и… понимание.
— Они стреляли не в меня, дядя Игорь, — прошептал он. — Они стреляли в мир. В этот шанс. — Он помолчал. — Но мы не дадим им убить его. Правда?
— Не дадим, — ответил я, и впервые за долгие месяцы в моих словах не было лжи. Была только тяжелая, как свинец, решимость. Турне кончилось. Оно показало мне Россию не на картах с флажками, а в ее боли, отчаянии и робкой надежде. Оно превратило мальчика в символ, а меня — из циничного игрока в фанатичного защитника этого хрупкого перемирия. Впереди была Москва. Логово Савнова. Интриги Кривошеина. Битва в Верховном Совете. Но теперь я знал точно: любая война, любая смута, любая диктатура — хуже самого шаткого мира. И за этот мир, купленный кровью и слезами мальчика, я был готов драться. До конца.
После всех этих поездок, я просто уселся в здании удивительно легко уцелевшей гостиницы в Нижнем Новгороде. Хозяин, старый еврей, с удовольствием принял царскую делегацию и всё немаленькое здание под людей из нашего турне. Я даже приказал бойцам скрыться внутри и не выставлять такой обширной охраны, чтобы наша делегация казалась мирной.
Чашка с горячим чаем дымилась, а рядом стояла тарелка с бутербродами с конской колбасой. Я сидел и смотрел в эту бурую жидкость, слушая лишь свист в голое.
— А ты меня удивляешь, Игорь.
Я повернулся и увидел вошедшую в комнату Ольгу. Она практически беззвучно прошлась по скрипучим половицам и села напротив. Глаза уже не показывали никакой теплоты, которую раньше можно было пусть и редко, но увидеть.
— Чем же?
— Как минимум, ты пытаешься сохранить власть Петра не только силой штыков, но теперь и голосом народа. Отличный шаг и он, похоже, сработал.
— Не верю я в демократию, Ольга. — я хмыкнул, наливая еще одну чашку чая, — Выборы лишь фикция. Народ отдаст свой голос, чиновники на местах их перевернут как нужно, а выиграет тот, кто больше власть имущих заинтересует. Да и все эти обещания, — я махнул рукой, — нельзя будет реализовать сразу же. Согласен — рабочим нужны послабления на работе, а крестьянам субсидии и земли, но сразу мы предоставить им не сможем — нужно страну восстанавливать. В других странах также неспокойно, но мы должны на мирные рельсы как можно быстрее вернуться.
— Но ты хочешь, чтобы эти реформы были?
— Конечно. Иначе в своё время не субсидировал строительство домов для рабочих в столице и не послаблял условия труда на своих фабриках.
— И чего воевать тогда полез?
— Нужно было реагировать. Можешь меня не понимать, но если бы не подняли свои полки первыми, то всегда был большой шанс, что нас бы просто вырезали. Знаешь, — отхлебнув чая, посмотрел в глаза супруги, — один «греческий» герой говорил: «Представь, что цари бились бы сами. Вот было бы зрелище». Будь у нас такой путь, то было бы намного легче и лучше, но мы распоряжаемся жизнями людей. Это неправильно, но сейчас нам остается лишь прекратить войну.
— Молодец, что образумился, но что дальше? Будешь регентом?
— К монархии возвращаться нет никакого смысла — она отжила свою историю. Для начала постараюсь, чтобы сохранилась конституционная монархия — образ царя поддержит стабильность государства. Думаю, найдется достаточно неплохой вождь, который сможет встать во главе государства. Тот же Савнов весьма неплохая фигура — крестьянский вождь и народный царь. Неплохо ведь звучит? Вроде даже в духе твоих народников звучит.
— А выборы?
— Народу достаточно дать одну возможность «самим» выбрать своего правителя и этого хватит на многие десятки лет. Теперь на престоле будут сидеть не просто Рюриковичи, а Рюриковичи-Щербатовы, а реальные дела будет делать «избранный» вождь. Кто это будет — не знаю, но точно не я.
Глава 18
Выборы. Слово, от которого еще год назад любой офицер или князь скривился бы, как от пощечины. «Крамола!», «Бунт!», «Дерзость черни!». Теперь же оно висело над Россией единственной тонкой нитью, способной удержать страну от окончательного распада в кровавое месиво губерний, республик и атаманских вольниц. Временный Верховный
