Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Цену заплатили Сибирские стрелки. Их бросили ночью, в обход основных укреплений, через заболоченный лес севернее города. Это был отчаянный шаг. Лес считался непроходимым в эту распутицу. Но стрелки шли. Шли молча, по пояс в ледяной воде болот, неся на себе пулеметы и минометы. Они вышли к окраинам Перми на рассвете, застигнув врага врасплох. Не ожидая удара с этого направления, части гарнизона были застигнуты врасплох в казармах, на отдыхе. Началась паника. Стрелки, озверевшие от холода, усталости и потерь в этом адском переходе, ворвались в пригородные слободы, завязали уличные бои. Весть о прорыве сибиряков в тыл обороны мгновенно облетела фронт.
Утром, когда над городом еще висел туман, смешанный с дымом пожаров, я бросил в последнюю, отчаянную атаку все, что оставалось в резерве — сводный батальон из остатков «Ударников» и наиболее стойких рот «орлов». Поддержанные огнем всех наличных орудий и последними «Турами», которые чудом вытащили из грязи, они пошли на главный укрепрайон. И пошли не с криками «ура», а с тем самым леденящим душу ревом, который Гусев вбил в них как боевой клич: «А-а-а-аррргх!». Это был звук безысходной ярости, звук приговора.
И оборона треснула. Не выдержала этого двойного удара — с фронта и с тыла. Ополченцы первыми побросали оружие и побежали в город. За ними дрогнули регулярные части. Офицеры Щеглова пытались остановить бегство, стреляли в спины, но паника была сильнее. К полудню наши части ворвались в центр Перми. Упорные бои шли у вокзала, у здания губернского правления, где засел с горсткой верных офицеров сам князь Щеглов. Он отстреливался до последнего патрона, отказался сдаться и был убит в перестрелке, когда «Ударники» штурмовали его последний оплот. К вечеру над разбитой ратушей взвился желто-синий флаг с двуглавым орлом — знамя Петра Щербатова. Пермь пала.
Я въехал в город на следующий день. Картина была удручающе знакомой: разрушенные дома, следы уличных боев, разбитая техника, трупы людей и лошадей, не убранные с улиц. Запах гари, крови и гнили. Население пряталось по домам, выглядывая исподлобья из-за занавесок. Страх, ненависть, апатия — все смешалось на этих серых лицах. Победа? Да. Стратегическая победа. Мы взяли ключевой город, отрезали северные владения Волконских, получили доступ к Каме и ее ресурсам. Армия Савнова и Тарасова продолжала громить потрепанные силы князей под Москвой и в Тамбовщине, отвлекая на себя все их резервы. Наши потери, хоть и тяжелые, были меньше, чем я опасался. Новые полки, «орлы» и стрелки, прошли боевое крещение, закалились в огне. Они были уже не новобранцами, а солдатами. Пусть грубыми, жестокими, но солдатами.
Но горечь оставалась. Горечь от вида этого разоренного города, от осознания цены, заплаченной за каждый шаг вперед. Горечь от понимания шаткости всего этого. В Екатеринбурге сидели эмиссары Савнова, наблюдая, запоминая, нашептывая. Их «Земский Собор» набирал силу в Москве, становясь реальной политической альтернативой. Мои солдаты слушали их радио. Мои рабочие роптали о мире, о земле, о «народной власти». Я выиграл битву за Пермь, но война за будущее только начиналась. И в этой войне моя главная ставка — мальчик-император, тень Рюриковичей — могла оказаться не козырем, а обузой. Я стоял на крыше захваченного губернаторского дома в Перми, глядя на грязные улицы, на чадящие трубы заводов, на широкую ленту Камы, уходящую в туманную даль. Ветер нес запах весны — влажной земли, распускающихся почек. Но для меня это был лишь запах новой грязи, новых потерь, новой, еще более опасной игры. Мы рванули вперед, пока враг слаб. Но что ждет нас впереди? Пространство? Или новая, еще более глубокая пропасть? Ответа не было. Была только дорога на запад, утопающая в апрельской хляби, и необходимость идти по ней дальше, пока хватает сил и пока князья, ослепленные ненавистью друг к другу и к Савнову, не опомнились.
Я разбирал городские бумаги, когда Зубов вошёл без стука. В руках он сжимал не обычную папку со сводками, а толстую кипу радиограмм, расшифровок, донесений агентов. Бумаги были смяты, некоторые — с кровавыми отпечатками пальцев. Он положил их передо мной на грубый стол в кабинете пермского губернатора, который пахнет теперь пылью, дешевым табаком и отчаянием.
— Ваше сиятельство, — голос Зубова был глух, лишен обычной стальной нотки. — Мир… сходит с ума. Пока мы бились за Пермь, пока Волконские с Долгорукими грызлись с Савновым под Москвой… земля уходит из-под ног везде.
Он начал с краев. С того, что всегда казалось периферией нашей русской смуты, но теперь обрушилось с чудовищной силой.
— Прибалтика. Полыхнуло как порох. Рига в окружении. Каунас. Ревель. Национальные советы объявили полную независимость. Не автономию — независимость! Русские гарнизоны… — Зубов сделал паузу, его горло сжал спазм, — перебиты или разбежались. Литовские, латышские, эстонские стрелки — те самые, что еще вчера воевали в наших частях — теперь формируют свои армии. Вылавливают русских офицеров, чиновников… Говорят о «конце вековой оккупации». Железные дороги перерезаны, порты блокированы. Все, что западнее Пскова… потеряно.
— Польша. Варшава, Лодзь, Люблин… Там не просто восстание. Там — война. Версадский, говорят, уже формирует регулярные части. Наши войска, те, что не успели откатиться на восток, сражаются в окружениях.
Я слушал, ощущая, как холодная пустота разливается внутри. Прибалтика… Польша… Отколовшиеся куски империи. Не просто бунт, не крестьянское восстание — национально-освободительные войны, с четкой целью, с организацией, с ненавистью, выдержанной столетиями. И мы… мы слишком слабы, слишком увязли в собственной кровавой трясине, чтобы что-то противопоставить. Силы, которые могли бы подавить это — если бы они вообще существовали — были перемолоты Волконскими, Долгорукими, Савновым. Теперь эти новые государства станут плацдармами для врагов, который хочет оторвать кусок от издыхающего русского медведя.
— Но это, князь, еще цветочки, — голос Зубова стал ледяным, как сталь на морозе. Он отодвинул листы о Прибалтике и Польше, достал из папки отдельную, аккуратно сложенную радиограмму. Шифр был знакомый, высшей сложности. — Одесса. Вчера.
Я взял бумагу. Читал медленно, впитывая каждое слово, каждую запятую, чувствуя, как новая, еще более чудовищная трещина раскалывает и без того рушащийся мир.
Генерал-лейтенант Арсений Кривошеин. Имя мелькало
