Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Отсюда — та спешка, что превзошла даже наш безумный бросок к Екатеринбургу. Спешка, продиктованная не амбициями, а животным инстинктом выживания. Я выжимал из захваченной Перми все, что мог: трофейные патроны, скудные запасы провианта, лошадей, подводы. Реквизировал все мало-мальски годные сапоги, шинели, медикаменты. Заводы Урала, коптящие небо над Екатеринбургом и Нижним Тагилом, гнали к нам снаряды и патроны эшелонами, но их едва хватало, чтобы восполнить потери предыдущих боев. Новых танков не было — металл и мастеровые уходили на ремонт того, что осталось. Броневики Гусева были жалким подобием его прежней «стальной кавалерии» — самодельные коробки на шасси грузовиков, с пулеметом за щитом из котельного железа. Но и они были на вес золта.
Подтянул все резервы. Все до последнего батальона. Из Томска прибыли последние сибирские стрелки — уже не две тысячи, а полторы, измотанные долгой переброской и стычками с бандами вдоль Транссиба. Из Екатеринбурга подошло пополнение для «орлов» — зеленые мальчишки, наспех обученные, с лицами, на которых страх смешивался с тупым отупением. Их гнали, как скот, офицеры-фронтовики, чьи нервы были натянуты до предела. Я видел, как на марше один такой лейтенант, бывший студент с трясущимися руками, застрелил дезертира — парнишку, пытавшегося бежать в лес. Выстрел прозвучал как хлопок, тело плюхнулось в грязь, колонна, не останавливаясь, обошла его. Никто не оглянулся. Никто не возмутился. Это было нормой. Армия двигалась вперед, как огромный, израненный зверь, оставляя за собой кровавый след из трупов, сломанных повозок и человеческих душ.
Пожалуй, единственные, кто сейчас выглядел, как кадровые части, так это части из Нового Архангельска, Владивостока и Маньчжурии. Их удалось подтянуть по старым связам, и на них возлагались громадные надежды.
Дорога на Нижний стала адом в миниатюре. Весенняя распутица сменилась майским зноем, превратившим дороги в пыльные каньоны, а обочины — в топи. Колеса грузовиков и повозок вязли по ступицу. Лошади падали от жары и бескормицы. Люди шли, обмотав лица тряпьем от пыли, спотыкаясь от усталости. Дизентерия и тиф косили ряды не хуже вражеских пуль. Санитарные машины, набитые стонущими людьми, тянулись в тыл, отравляя воздух запахом гниющей плоти и хлорки. Авангардные части Гусева, шедшие налегке, отрывались вперед, но и они тонули в этой всеобщей трясине. Каждый день приносил донесения о стычках с мелкими княжескими заслонами, с казачьими разъездами, с бандами «зеленых», промышлявших грабежом на опустошенной земле. Каждая такая стычка отнимала время, людей, патроны. Каждая верста давалась кровью и потом.
Радио Зубова ловило обрывки новостей, складывающиеся в картину глобального распада. Москва. Там кипел свой котел. Волконский и Долгорукий, забыв на время взаимную ненависть перед лицом савновской «Народной Воли», яростно штурмовали окраины города, пытаясь вернуть утраченный Кремль. Савновцы, засевшие в каменных мешках центра, отбивались с фанатизмом обреченных. Улицы превратились в бойню, где гибли не солдаты, а последние остатки чего-то, что еще можно было назвать городской жизнью. И все громче, все настойчивее в этом хаосе звучало слово — Кривошеин. Его армия, как хорошо смазанный механизм, двигалась на север, вдоль Днепра. Города юга падали или сдавались почти без боя. Его эмиссары уже вели переговоры с атаманами Войска Донского, суля автономию и земли. Его радио вещало на всю Россию о скором «водворении порядка» и «свободном Учредительном Собрании». Каждый такой эфир был миной под основание нашего шаткого авторитета. Я чувствовал, как даже в моем штабе, среди проверенных офицеров, пробегает шепоток сомнения: а не за того ли мы держимся? Не пора ли искать компромисс с этим «порядком»?
Но отступать было поздно. Слишком много крови пролито, слишком далеко зашли. Петр в Екатеринбурге под охраной Зубовских соглядатаев и лояльных гвардейцев был уже не символом, а заложником нашей игры. Его тень Рюрика стала нашей единственной легитимностью в этом мире, где все легитимности рушились. Оставалось только идти вперед. К Нижнему. К Волге. К последней ставке.
К началу мая наши передовые части вышли к окрестностям Нижнего Новгорода. Город встретил нас не хаосом, а сталью и огнем. Они ждали. Волконский, видимо, поняв угрозу с востока, успел перебросить сюда часть сил, снятых с московского направления. Гарнизон был силен, организован, поддержан местным ополчением и рабочими дружинами с огромных нижегородских заводов. Город опоясался линией фортов, дотами, колючей проволокой в несколько рядов. Волга, широкая и полноводная, служила естественным рубежом с севера. С юга подступы прикрывали заводские районы, превращенные в крепости. Мосты были заминированы, подходы к ним простреливались перекрестным огнем. Это был не Кунгур и не Пермь. Это был орешек, который предстояло раскусить ценой невероятных усилий.
Мы развернулись полукругом, с юга и востока, упираясь флангами в Волгу и Оку. Артиллерии у нас было мало — жалкие остатки после Перми, да несколько трофейных орудий, с трудом подтянутых по раскисшим дорогам. Снарядов — в обрез, на один день интенсивной стрельбы. Надежда была только на пехоту. На «орлов» и сибирских стрелков, уже познавших вкус боя, и на новобранцев, которых предстояло бросить в топку. И на Гусева. Его «стальные калеки» и самодельные броневики были нашим единственным тараном. Сретенский вовсе был теперь тяжело болел, отчего остался в Перми под присмотром санитаров.
Штурм начался на рассвете 5 мая. Артподготовка была короткой, яростной, но почти бесполезной против глубоких бетонных дотов и земляных укреплений. Наши снаряды вздымали фонтаны грязи, но мало вредили серьезным огневым точкам. Как только огонь ослаб, в атаку пошли цепи «орлов». Их встретил ураганный огонь. Пулеметы косили наступающих с флангов, артиллерия била с закрытых позиций за Волгой, мины рвались среди серых шинелей. Люди падали десятками, застревали в проволочных заграждениях, истекая кровью под перекрестным огнем. Первая волна захлебнулась, не дойдя до вражеских окопов. Вторая, поднятая по свистку яростных офицеров, продвинулась чуть дальше, залегла перед проволокой, неся чудовищные потери. Воздух гудел от пуль и стонал от криков раненых. Земля, еще не просохшая после весны, впитывала кровь, превращаясь в липкую багровую жижу.
Тогда пошел Гусев. Его бронегруппа — три уцелевших «Тура» и пять уродливых броневиков — рванула вперед по единственной более-менее проходимой дороге, ведущей к сормовским заводам. Они шли под огнем, стальные листы звенели от пуль, рикошетили осколки. Один броневик замер, объятый пламенем, подбитый снарядом. Другой застрял в воронке. Но остальные, ведомые безумием или отчаянием Гусева, врубились в проволоку, давя ее гусеницами и корпусами, поливая амбразуры дотов огнем из пулеметов и пушек. За ними, прижимаясь к броне, рванули
