Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
— Сдаться? Тебе? — Он медленно поднял шашку, не для атаки, а как символ. Лезвие блеснуло в тусклом свете разбитых ламп. — Я служил России. Ты… служишь хаосу. Нет у тебя будущего, Ермаков. Только кровь и позор. А я… — Он резко, с неожиданной силой, развернул шашку и приставил острие к своему горлу. Глаза его горели последним вызовом. — Я умру чистым! За Веру! Царя! Оте…!
Он рванул клинок на себя. Быстро, решительно. Кровь хлынула фонтаном из перерезанного горла, заливая генеральскую шинель. Он не упал сразу. Стоял секунду, держась за окно, глядя на нас слезящимися, но все еще ненавидящими глазами. Потом медленно осел на колени, затем рухнул на бок. Конвульсивно дернулся и затих. Кровь растекалась по узорному паркету, смешиваясь с грязью.
В комнате воцарилась мертвая тишина. Его офицеры, бледные как смерть, бросили оружие. Ополченцы рыдали. Гусев опустил автомат. Даже его «Ударники» смотрели на тело генерала с каким-то оцепенением. Фанатизм, доведенный до самоуничтожения, всегда шокирует.
Я подошел к окну, избегая смотреть на растекшуюся лужу крови. На улице бой затихал. Оставшиеся мятежники, лишившись вождя, сдавались группами или разбегались. Броневики Гусева, похожие на стальных жуков, стояли на перекрестках, их пулеметы наведены на толпы деморализованных солдат. В грязи валялись тела. Дым от пожаров в соседних домах стелился по улице. Пахло гарью, порохом, кровью и холодной мартовской грязью. Победа? Подавление мятежа? Это было похоже на ампутацию. Мы отрезали гниющую плоть, но рана осталась. Глубокая, кровавая.
— Зубов, — сказал я, не оборачиваясь. Голос звучал чужим, усталым до предела. — Разобраться с пленными. Разоружить. Отделить зачинщиков — офицеров Зарубина, тех, кто активно стрелял. Остальных… в рабочие батальоны. На укрепления.
Расстреливать сотни солдат, обманутых фанатиком, я не стал бы. Это только подлило бы масла в тлеющее недовольство. Пусть отрабатывают кровью и потом свою глупость.
— Гусев, — продолжал я, — взять под контроль все ключевые точки города. Казармы, вокзал, телеграф, радиостанцию. Усилить охрану резиденции Петра Алексеевича. Двойные посты. Никого не подпускать без моего личного пропуска.
— А представители Савнова? — тихо спросил Зубов. — Они могут быть уже в пути. Или уже здесь, затаились.
Я взглянул на тело Зарубина. Его мертвые глаза, казалось, все еще смотрели на меня с немым укором. «Ты служишь хаосу». Может, он был прав? Этот шаг в пропасть, этот союз с силами разрушения… Куда он приведет? К спасению? Или к окончательной гибели всего, за что мы цеплялись?
— Пусть едут, — сказал я, отворачиваясь от окна. Голос прозвучал тверже, чем я ожидал. Решение было принято. Отступать было некуда. — Принимаем. По плану. Железная изоляция. Контроль. Но принимаем. Игра начата. Теперь надо ее выиграть. До конца. — Я посмотрел на Зубова, потом на Гусева. — Убирайте это. — Я кивнул на тело Зарубина. — И приведите город в порядок. До утра. Я не хочу, чтобы утренние патрули видели следы этой… бани.
Они молча кивнули. Гусев отдал короткую команду, и двое его людей подошли к телу генерала. Я вышел из кабинета, шагая по липкому от крови паркету. В коридорах все еще пахло порохом, слышались стоны раненых, отрывистые команды. Но главный накал схватки стих. Мятеж был подавлен. Ценой крови, предательства и еще одного шага в бездну.
Спускаясь в подвал, где еще недавно ждал смерти, я почувствовал невероятную усталость. Не физическую, а глубинную, до костей. Усталость от грязи, от крови, от бесконечной игры в кости с судьбой, где каждая ставка — жизни тысяч. Зарубин был уничтожен. Но его призрак, призрак старой, жестокой, слепой России, которую он так яростно защищал, остался. Он витал в дыму над Екатеринбургом, в испуганных глазах пленных солдат, в молчаливом вопросе на лицах моих офицеров. И впереди были новые бури. Представители Савнова. Князья, объединяющиеся против него. И неизбежное столкновение с той самой «народной волей», которую я попытался приручить.
Мартовская ночь за окнами подвала была черной и бесконечной. Как будущее. Как пропасть, в которую мы все катились. Я сделал свой выбор. Теперь оставалось только держаться и надеяться, что стальные нервы Гусева и холодный расчет Зубова выдержат дольше, чем фанатичная вера Зарубина. И что на дне этой пропасти окажется не гибель, а хоть какая-то твердь. Хоть призрачный шанс на будущее для мальчика-императора и для России, которой, кажется, уже не было.
Глава 12
Апрель. Казалось, сама земля, освобожденная от ледяных оков, рвалась наружу, дышала сыростью и гнилой прошлогодней листвой. Но вместо жизни она рождала грязь. Грязь невылазную, липкую, цепкую, как трясина, засасывавшую сапоги, колеса повозок, гусеницы моих уцелевших «Туров». Она была вездесущим проклятием этой кампании, замедляя каждый шаг, каждое движение войск, превращая дороги в бурое месиво, в котором вязли люди, лошади, техника. И все же сквозь эту всепоглощающую хлябь, сквозь усталость, сжигавшую кости, сквозь горечь потерь и тень мятежа Зарубина пробивался острый, холодный стержень решимости. Пришло время. Время не обороняться, не выживать, а наступать.
Савнов рос как на дрожжах. Не столько силой оружия — хотя его ополчение, закаленное уличными боями и подпитанное ненавистью к князьям, уже представляло серьезную силу — сколько силой идеи. Идеи, которая летела по проводам, передавалась шепотом в окопах, в заводских цехах, в избах. Идеи «Собора», «народного выбора», «конца княжеской резне». Его эмиссары, те двое, что томились под неусыпным надзором Зубова в особняке на окраине Екатеринбурга, были лишь видимой частью айсберга. Его голос звучал в эфире, его листовки, как заразу, находили в казармах новобранцев, на станках Уралмаша. Он был тенью, витавшей над нами, обещанием и угрозой одновременно. Я связался с ним, с этим демагогом, впустил его тень в свое шаткое царство, чтобы стравить его с князьями, чтобы выиграть время. И время это, купленное оружием для Тарасова и унизительным приемом его посланцев, наконец, пришло. Пока Волконские и Долгорукие метались между фронтом против Савнова под Москвой и растущим пожаром «Зеленой Армии» Тарасова на юге, их фланг, их тыл на севере — Пермский край, Вятка — висел в воздухе. Оголенный, слабый, защищаемый потрепанными гарнизонами, ополчением из запуганных мужиков да кучкой офицеров-аристократов, все еще верящих в призраки былого величия.
Именно туда, на северо-запад, вдоль старой Пермской дороги и петляющих железнодорожных веток, я и направил острие своего нового кулака. Кулака,
