Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Охрана ставки — два десятка человек у ворот и в вестибюле — не была рассчитана на штурм. Они открыли беспорядочную стрельбу, пытаясь задержать наступающую толпу. Пули засвистели, защелкали по стенам дома, выбивая стекла в окнах первого этажа. Несколько мятежников упало, но основная масса, подогреваемая криками Зарубина, лишь ожесточилась. Они открыли ответный огонь. Свинцовый ливень обрушился на караул. Люди падали у ворот, отползали за укрытия. Началась перестрелка, яростная, но безнадежная для защитников. Мятежники начали растекаться по прилегающим переулкам, окружая дом.
Мы ринулись вниз, по мраморной лестнице, в полутьму сырого подвального этажа, где когда-то хранились губернаторские запасы вина. Теперь здесь пахло пылью, сыростью и порохом. Человек пятнадцать охраны, включая Зубова и его людей, заняли позиции у узкой лестницы, ведущей наверх. Пулемет на сошках установили на ящиках с документами. Остальные с винтовками и гранатами залегли за мешками с песком, кое-как наваленными у входа в коридор. Сверху доносился грохот выстрелов, дикий рев толпы, звон разбиваемого стекла, глухие удары прикладов по дверям. Мятежники ворвались в здание.
Я стоял в глубине подвала, прислонившись к холодной каменной стене, с наганом в руке. Бесполезный жест. Если они прорвутся сюда, револьвер не спасет. Мысль о Петре, оставшемся в резиденции, жгла как раскаленное железо. Надежда была только на то, что лейб-гвардия устоит, и на Гусева. На его «Ударников». Каждая секунда тянулась как час. Каждый крик сверху, каждый новый залп отдавался болью в висках. Я слышал, как Зубов хрипло отдает команды, как короткими очередями строчит «Льюис», прижимая атакующих на лестнице. Слышал стоны раненых, крики «Ура!» мятежников. Они напирали, чувствуя слабину, запах крови и близость победы. Зарубин где-то там, наверху, кричал, требуя моей головы. Его голос, полный праведного гнева и презрения, резал слух: «Ермаков! Сдавайся, изменник! Выдай крамольников! Сохрани жизни своих псов!»
Грохот боя на лестнице внезапно усилился. Граната. Глухой взрыв, облако пыли и дыма, крики ужаса и боли. «Льюис» замолчал. Наши отступили в коридор. Мятежники рванули вниз, давя отступающих. Пули засвистели по подвалу, рикошетя от стен. Один из людей Зубова упал рядом, хрипя, хватаясь за развороченный живот. Отчаяние, холодное и тошнотворное, сжало горло. Конец? Здесь, в подвале, под сапогами взбунтовавшегося генерала? За предательство идеалов, которых я никогда не разделял, но которые были святыней для таких, как Зарубин?
И в этот миг, когда казалось, что последняя дверь вот-вот рухнет под натиском озверевших солдат, снаружи, сквозь грохот боя в доме, донесся новый звук. Сначала — далекий, нарастающий рев моторов. Не один, а несколько. Грубый, мощный, знакомый. Броневики. Потом — резкие, короткие очереди автоматов. Не беспорядочная стрельба, а четкие, профессиональные очереди на подавление. И дикий, нечеловеческий вопль, прорезавший все остальные звуки — вопль атаки. Не «Ура!», а звериный, леденящий душу рев: «А-а-а-аррргх!». «Ударники». Гусев.
Эффект был мгновенным. Давление на оборону в подвале ослабло. Крики мятежников наверху сменились воплями ужаса и замешательства. Стрельба внутри дома стала беспорядочной, перемежаясь с грохотом боя снаружи. Зубов, окровавленный, с перевязанным плечом, прошептал хрипло: «Наши…»
Я ринулся к заваленному мешками входу в коридор. Наши бойцы, воспрянув духом, контратаковали, отбрасывая мятежников обратно к лестнице. Сверху доносился адский гам — крики, выстрелы, лязг металла, треск ломаемой мебели, тот самый жуткий рев штурмовиков, врывающихся в здание. Гусев не стал ждать, пока его встретят — он пробивался внутрь, расчищая путь гранатами и огнем автоматов.
Через несколько минут, показавшихся вечностью, в дыму и пыли на лестнице показались знакомые фигуры в черных кожанках, панцирях, касках, с автоматами наперевес. «Ударники». Их лица, измазанные копотью и грязью, были искажены боевой яростью. Они шли, не кланяясь пулям, стреляя короткими очередями в любого, кто пытался оказать сопротивление. За ними, хромая, но с непоколебимым видом, спускался Гусев. Его шинель была пробита в нескольких местах, на щеке — кровавая царапина, но глаза горели холодным огнем.
— Князь! — крикнул он, увидев меня. — Живы? Где гад?
— Наверху! Зарубин! — крикнул я в ответ, указывая на лестницу.
Гусев кивнул, без слов. Махнул рукой. Его люди рванули вверх, как стальные псы, вырвавшиеся с цепи. За ними пошли мы с уцелевшими защитниками и Зубовым. Верхние этажи губернаторского дома были превращены в ад. Трупы мятежников и наших гвардейцев валялись в коридорах, кровь заливала паркет. Шла ожесточенная перестрелка в залах, рукопашная в дверных проемах. Но «Ударники» делали свое дело безжалостно и эффективно. Они не брали пленных. Каждый очаг сопротивления подавлялся гранатой и автоматным огнем. Мятежники, еще минуту назад чувствовавшие себя хозяевами положения, теперь метались в панике, сдавались, пытались бежать через окна. Их боевой дух был сломлен не только силой, но и тем первобытным ужасом, который наводили на них входящие в раж штурмовики Гусева.
Зарубина нашли в бывшем кабинете губернатора. Он не бежал. Стоял у окна, разбитого пулями, спиной к комнате. В руке — шашка, но опущенная острием в пол. Вокруг него — горстка последних верных людей, офицеров его штаба и несколько ополченцев. Все — израненные, с безумными глазами, понимающие, что конец близок. Когда в дверях появились «Ударники» во главе с Гусевым, а за ними — я и Зубов, Зарубин медленно обернулся. Его лицо, всегда жесткое, как топор, было серым, покрытым пороховой копотью. Но в глазах не было страха. Только бешеная, неистовая ненависть, направленная прямо на меня.
— Изменник! — прошипел он, и голос его, обычно хриплый, звучал пронзительно и страшно. — Продал все! Продал кровь наших солдат! Продал Императора этим… сброду! Крамольникам! Ты… ты хуже Волконских! Ты — г…!
Он не договорил. Гусев, не меняя выражения лица, резко поднял автомат. Но я опередил его, шагнув вперед.
— Брось оружие, Федор Игнатьевич, — сказал я тихо, но так, чтобы было слышно в гробовой тишине комнаты. — Все кончено. Твои люди разбиты. Сдавайся. Сохрани жизни тем, кто остался. — Я не хотел его смерти. Не сейчас. Не так. Он был солдатом, пусть и ослепленным фанатизмом. Он был частью той силы, что еще держала Урал.
Зарубин окинул взглядом комнату — своих израненных офицеров, дрожащих ополченцев,
