Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
— Не гонят. Учат, — поправил Зарубин с едва уловимой усмешкой. — Другого выхода нет. Заводы работают на полную, но патронов, винтовок все равно не хватает на всех желающих. А враг не ждет. Волконские стягивают силы к Казани. Говорят, туда же потянулись остатки долгоруковской гвардии. Объединяются, суки. Против нас.
Я кивнул. Вести от Зубова подтверждали: вчерашние лютые враги в Москве вдруг начали находить общий язык перед лицом новой угрозы — «сибирского узурпатора» с мальчишкой-императором. Ирония судьбы. Мы, пытавшиеся сохранить хоть тень законности, стали для них общим врагом номер один.
— Значит, ждать удара с запада? — спросил я, глядя, как фельдфебель заставляет провинившегося новобранца отжиматься в грязи.
— Не только, — Зарубин вынул папиросу, закурил. Дым тут же разнесло ветром. — Проблемы ближе. В городе. На заводах. Эти ваши… советы рабочих депутатов.
Я нахмурился. После взятия Екатеринбурга, чтобы избежать кровавой резни и паралича заводов, мне пришлось пойти на соглашение с наиболее вменяемыми представителями местных рабочих советов. Пообещал восьмичасовой рабочий день там, где это возможно без ущерба производству, улучшение пайков, участие в контроле за распределением продовольствия — под нашим, разумеется, общим контролем. Взамен — признание власти Петра Щербатова и бесперебойная работа предприятий на оборону. Первое время это работало. Но теперь…
— Что случилось?
— Брожение, — отчеканил Зарубин. — Агитаторы. Не наши, не княжеские. Другие. Шепчут, что мы их обманули. Что война — не их дело. Что пайки все равно хуже, чем у солдат. Что Петр — кукла в руках аристократов и капиталистов. Требуют выборов в новый, «свободный» совет, передачи власти исключительно рабочим, прекращения мобилизации. На Уралмаше вчера была попытка остановить смену. Разогнали силой. Заводской комитет требует объяснений и угрожает забастовкой.
Гнев, холодный и острый, кольнул меня под ложечкой. В самое неподходящее время. Я понимал их усталость, их страх за семьи. Но забастовка сейчас? Когда каждый снаряд, каждая винтовка на счету? Это было равносильно удару в спину.
— Зубов знает? — спросил я сквозь зубы.
— Знает. Но его люди пока только слушают. Вы ж приказали: «Мягкая сила», переговоры. — В голосе Зарубина прозвучало откровенное презрение к этим терминам. — А по-моему, пора показать, где раки зимуют. Одного-двух самых горластых — к стенке. Остальные мигом присмиреют. Порядок железом наводится, князь, а не уговорами.
Конфликт между нами витал в воздухе с самого начала. Зарубин — человек карательных операций, военной диктатуры в отдельно взятом городе. Я, хоть и вынужден был применять жестокость, как с Кудеяром, все еще цеплялся за идею легитимности, за необходимость хоть какого-то согласия управляемых. Особенно здесь, на Урале, где рабочие были не темной крестьянской массой, а организованной, пусть и легко поддающейся демагогии, силой. Но Зарубин был прав в одном: времени на долгие уговоры не было. Его методы были быстрыми, кровавыми, но эффективными в краткосрочной перспективе. Мои — рискованными, чреватыми взрывом в самый неподходящий момент.
— Не сейчас, — сказал я твердо. — Стрелять в рабочих — последнее дело. Это только сыграет на руку настоящим поджигателям. Зубову прикажу усилить наблюдение. Найти стержневых агитаторов. Не крикунов, а тех, кто их направляет и финансирует. Возможно, княжеские агенты. Или… красные интернационалисты. Тогда — без жалости. А рабочих… попробуем успокоить. Увеличим пайки там, где можно. Разрешим делегатам от цехов присутствовать на планерках по снабжению. Пусть видят, куда идут ресурсы.
Зарубин фыркнул, выбросил окурок под ноги. — Ваше великодушие погубит нас, князь. Эти делегаты первыми начнут требовать невозможного. Но… как скажете. Я свое мнение высказал. — Он резко повернулся и зашагал прочь, его шинель развевалась на ветру.
Я остался один на пригорке, под ледяным ветром. Гул стрельбища казался теперь не тренировкой, а предсмертным гудением улья, готового взорваться. Конфликт с Зарубиным был лишь верхушкой айсберга. Внутри нашего лагеря клокотали и другие противоречия.
Петр. Одиннадцатилетний мальчик, мой номинальный повелитель и главная ставка в этой игре. Он был здесь, в Екатеринбурге, в бывшем губернаторском доме, превращенном в резиденцию и ставку. Под усиленной охраной. Но охрана не могла защитить от политики. Вокруг него уже начали виться те, кто видел в нем не символ, а инструмент. Ольга, моя жена, урожденная Щербатова, ревностно оберегала пусть и не родного, но брата, и сама имела свои взгляды, не всегда совпадавшие с моими. Ей казалось, что я слишком мало внимания уделяю «престижу императора», слишком много — грязной работе войны и управления. Она настаивала на пышных приемах для лояльной знати, на торжественных молебнах, на немедленном создании некого подобия двора. Я же видел в этом бессмысленную трату времени и ресурсов, которые нужны на фронт и заводы.
Купцы и промышленники, чьи предприятия теперь работали на нас, требовали гарантий, льгот, возврата собственности после войны — и все больше влияния. Они видели в Петре удобную ширму, а во мне — силовую поддержку их интересов. Казачьи атаманы, чьи сотни были нашей мобильной силой, напоминали о данных им «вольностях» и поглядывали на земли и промыслы, обещая верную службу только в обмен на новые привилегии. Они считали себя отдельной, привилегированной кастой внутри нашей армии.
И над всем этим — тень мобилизации. Мужики, насильно загнанные в армию, не горели желанием умирать за «мальчишку-императора» или за интересы томских и екатеринбургских фабрикантов. Они хотели мира и земли. И любая искра — недовольство пайком, жестокость офицера, вести о поражении — могла вызвать бунт в тылу. Зубов доносил о растущем числе случаев дезертирства, о пьяных драках, о злобном шепоте в казармах. Война шла не так долго, но общество понемногу бунтовало.
Я чувствовал себя не полководцем, а жонглером, пытающимся удержать в воздухе десяток острых ножей, каждый из которых готов воткнуться мне в спину. Успехи — Екатеринбург, заводы, растущая армия — казались зыбкими, построенными на песке всеобщей усталости и страха. А враги не дремали.
Спустившись с пригорка, я приказал кучеру ехать не в ставку, а на Уралмаш. Нужно было увидеть все своими глазами.
Гигантские корпуса завода, еще недавно казавшиеся мертвыми, теперь гудели, как растревоженный улей. Дым из труб валил густой, черный, смешиваясь с низкими мартовскими облаками. Но внутри царила не столько энергия созидания, сколько напряженная, лихорадочная деятельность под кнутом. Война диктовала свои законы.
Меня встретил управляющий, Лебедев — тот самый, что был в Красноярске, переведенный сюда за умение выжимать максимум из возможного. Его лицо было серым от усталости,
