Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
На фоне грузовиков выделялась одна фигура — всадник на огромном вороном коне, в черной бурке и папахе, с серебряной шашкой наголо. Он ехал впереди, не обращая внимания на редкие пули, щелкавшие вокруг. И трубач рядом с ним не умолкал, заливая окрестности той самой лихой, несуразной в этом аду мелодией.
Казачья лава, врубившаяся в наш фланг, замерла в нерешительности. Они узнали своих. Но своих, идущих явно не к ним. Узнали и оренбургские знамена. И тот всадник в черной бурке.
— Ата-а-ковать! — проревел всадник, и его хриплый, знакомый до боли голос перекрыл гул боя и звуки трубы. Шашка описала в воздухе широкий круг, указывая на смешавшуюся лаву вражеских казаков. — Руби изменников! За Царя Петра! Ура-а-а!
«Ура!» прокатилось по рядам оренбургцев и уральцев. Их лава, сомкнутая, дисциплинированная, ринулась вперед. Не в нас. В бок только что торжествовавшей вражеской коннице. Удар был страшен в своей внезапности и мощи. Синие мундиры смешались с тулупами и меховыми шапками. Засвистели шашки, захрустели кости, заржали кони. Это была уже не битва, а бойня. Казаки, только что громившие нас, были смяты, рассеяны, порублены. Оставшиеся в живых обратились в бегство, преследуемые синими всадниками.
А грузовики тем временем выгружали пехоту. Сотни казаков с карабинами. Они не стали дожидаться команд. Рассыпавшись цепями, они пошли в контратаку вдогонку за бегущими вражескими пехотинцами, которые только что праздновали победу. Их натиск был стремителен, неудержим. Ошарашенный противник не успел опомниться. Наши бегущие ополченцы, увидев это, остановились. Замешательство сменилось надеждой, а потом — яростью. Кто-то заорал: «Сибиряки! Вперед! Наших бьют!». Бегство остановилось. Люди разворачивались, поднимали оружие, шли назад, навстречу наступающим оренбуржцам. Волна отката превратилась в новый вал наступления.
Я стоял, не веря своим глазам. Казалось, земля уходит из-под ног. Кто? Кто привел их? Откуда? И этот голос… Я знал этот хриплый, как пила по железу, голос.
Черный всадник, отдав приказ, развернул коня и галопом понесся к нашему НП. Он легко перемахнул через остатки забора, осадил коня в облаке брызг талого снега. Скинул папаху. Светлое бородатое лицо с грубым шрамом через бровь, полученный где-то в Индии. Впрочем, шрамов у него добавилось изрядно, но в глазах читалась удаль и счастье. Мой бывший телохранитель и на этот раз меня спас.
— Семён… — выдохнул я, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.
— Здравия желаю, княже! — крикнул он и отдал честь, грубо, по-солдатски. — Привёл подмогу! Оренбуржцы и уральцы. Полк с хвостиком. Как услышал, что у вас тут наступление вести, так понял, что негоже мне в станице сидеть. Собрал, кого смог. Спасибо, деньги ваши пригодились — водкой и серебром пришлось уговаривать. — Он оглядел поле боя, где казаки и моя армия гнали остатки врага. — Вроде вовремя подоспел? А то вы тут, я гляжу, совсем расклеились!
Я не мог говорить. Просто подошел, схватил его за сапог. Рука дрожала. Он спрыгнул с седла, тяжело топая по грязи, и обнял меня, как медведь. Запахло конским потом, махоркой и порохом. Как на фронте.
— Спасибо, Семён, — прошептал я ему в ухо. — Вытащил. Вытащил, сукин сын.
— Да ладно тебе! — Он отстранился, смущенно отряхиваясь. — Я ж за Петьку! За мальца! Слыхал, он у вас царь теперь? Ну, надо поддержать династию! — Он вдруг стал серьезен. — Да и за тебя, Игорь. Не бросишь же. Хотя… — он оглядел разбитые позиции, дымящиеся «Туры», толпы раненых, — похоже, влипли вы знатно. Надолго тут?
Надолго. Очередь вражеского пулемета, застрочившего с уцелевшей высотки, напомнила, что битва не закончена. Екатеринбург не пал. Он только что был на волосок от гибели, но устоял. И теперь, с новой силой, подкрепленной казаками Бурцева, нам предстояло снова штурмовать эту каменную твердыню. Но уже не в отчаянии, а с хриплой надеждой, под звуки той самой лихой, нелепой трубы, что возвестила о спасении.
Глава 9
Март встречал нас цепким, ещё холодным ветром. Я стоял на пригорке и наблюдал, как новая рота ополченцев из третьего пехотного полка отрабатывала залповую стрельбу по манекенам, изображавшим цепь наступающего противника.
Звук был оглушительным. Не единый, дисциплинированный залп ветеранов, а какофония выстрелов: кто-то палил слишком рано, кто-то задерживался, кто-то и вовсе промахивался мимо мишеней. Серые шинели, выданные уже не в Томске, а на екатеринбургских складах, сидели мешковато на спинах новобранцев. Лица — молодые, старые, испуганные или туповато-равнодушные — были сосредоточены на незнакомом деле. Инструкторы покрикивали, поправляли, иногда грубо толкали прикладом под лопатку.
— Кучнее! Не рассыпаться как горох! — орал фельдфебель с хриплым голосом фронтовика. — Представь, что перед тобой не тряпки, а живые волконцы! Хочешь домой? Убей их первым!
Добровольность армии кончилась. Мы взяли Екатеринбург с неделю назад. Взяли с боем страшным, и если бы южные казаки не пришли на помощь, то ситуация могла бы и вовсе закончиться поражением. Во многом причина такого сложного штурма заключалась в том, что у меня просто не хватало оперативных соединений. Будь у меня тысяч десять, а то и двенадцать, тогда взятие родного города было бы куда проще.
Смотрю на этих парней, грязных, неумелых, и вижу в их глазах не решимость, а страх и оторопь. Они не солдаты. Они — мясо, которое нужно обучить хотя бы минимально, чтобы оно не сгорело зря в первых же стычках. А времени нет. Вести с запада становятся все тревожнее. Волконские и Долгорукие, истерзав друг друга под Москвой, наконец-то начали оглядываться по сторонам. Их взоры неизбежно упадут на Урал с его заводами, рудниками, арсеналами. Или на нас придет новая волна красной заразы, подогретой вестями о европейских пожарах и подпитываемой южноамериканским золотом. Мы должны успеть. Успеть создать армию не по названию, а по сути. Из этого сырья.
— Тяжело смотрится, Игорь Олегович, — раздался рядом знакомый хрипловатый голос. Я не обернулся. Знаю, кто это. Генерал Зарубин. Он подошел неслышно, как всегда. Его плотная, невысокая фигура в поношенном, но аккуратном кителе казалась вытесанной из сибирского гранита. Лицо — все те же жесткие, негнущиеся черты, глаза-щелочки, в которых читалось вечное недовольство и усталость.
— Новобранцы, — буркнул
