Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Глава 8
Пётр. Мальчишка, которого я поставил знаменем, чьим именем клялись теперь тысячи, рос не по дням, а по часам. Не в теле — в глазах. В той внезапной твердости, с которой он отверг мой совет отстать от передовых частей. «Я — император, Игорь Олегович, или я — марионетка?» — спросил он тихо, глядя на меня в упор в тесной кабине штабного броневика под Тюменью. В его взгляде не было детского вызова. Было холодное, почти чуждое осознание своей роли и, что куда страшнее, — своей силы. Тюмень, сдавшаяся почти без боя, принявшая его как символ порядка после хаоса, вскружила головы не только горожанам. Она вскружила голову ему самому. Тень Рюриковича, тонкая и призрачная, начала обретать плоть. И я чувствовал, как моя реальная власть — власть регента, командующего, того, кто держит в руках все нити этой кровавой игры — начинает таять, как мартовский снег под солнцем.
Екатеринбург. Ключ к Уралу. К его заводам, рудникам, арсеналам. Город, где, по слухам, уже заседал какой-то «Областной Комитет Спасения», лоскутное одеяло из остатков местной администрации, купцов, испуганных офицеров и, возможно, тех же красных агитаторов, с которыми мы вели двусмысленные переговоры в Тюмени. Взять его — значило не просто отрезать Волконских и Долгоруких от сибирских ресурсов. Значило показать Петру, показать всем, кто здесь настоящий хозяин положения. Кто кует его будущую империю. Медлить было смерти подобно. Каждый день усиления Петра — день ослабления моей позиции. Он уже перестал безропотно соглашаться. Он начал задавать вопросы. Скоро начнет отдавать приказы. А за ним стояли другие — советники из числа томских купцов, сибирские казачьи атаманы, льнувшие к «императору», а не к регенту. Мне нужна была громкая, безусловная победа. И немедленно.
Отсюда — та спешка, что теперь оборачивалась кошмаром. Мы рванули к Екатеринбургу, едва залатав раны после Тюмени, не дождавшись полноценного подвоза снарядов для Сретенского, не завершив формирование второго полка «Сибирских стрелков», не дождавшись ответа от половины казачьих станиц, куда летели наши гонцы с призывами о помощи. Я гнал людей, как скот на убой. Аргумент был железным: «Пока они там грызутся, пока не подтянули резервы!». Но в погоне за временем мы потеряли нечто более важное — тщательность.
Екатеринбург встретил нас не хаосом, а сталью и огнем. Они ждали. Первые разведывательные донесения казаков Бородина рисовали мрачную картину. Город опоясался. Не баррикадами из хлама, как в Тюмени, а настоящими инженерными сооружениями. Окопы полного профиля с пулеметными гнездами на флангах, перекрывающие все основные подступы. Проволочные заграждения в несколько рядов. Завалы на улицах, превращающие районы в крепости. И гарнизон — не разрозненные шайки, а явно приведенные в порядок части. Наши агенты, сумевшие просочиться в город, шептали о полках, сформированных из уральских рабочих под командой бывших фронтовых офицеров, о прибывших по железной дороге подкреплениях от Волконских — батальоне пехоты и батарее горных орудий. «Комитет Спасения» оказался не болтливым сборищем, а работающим штабом обороны.
Моя попытка с ходу взять предместья провалилась с треском. «Ударники» Гусева, брошенные на штурм укрепрайона у Верх-Исетского завода, попали под убийственный перекрестный огонь. Пулеметы били с флангов, закопанные в землю орудия Волконских — с дальних позиций. Автоматы и храбрость штурмовиков мало что могли противопоставить инженерной мощи и дисциплине обороняющихся. Мы откатились, оставив на подступах к проволоке десятки убитых и раненых в серых шинелях. Первая кровь была горькой. И бесполезной.
Началась позиционная мясорубка, на которую мы были катастрофически не готовы. Дни сливались в череду атак, контратак, артобстрелов и бесконечного ожидания. Мартовская оттепель превратила нейтральную полосу в болото, где застревали не только люди, но и наши «Туры» Сретенского. Их броня была крепка, но грязь — сильнее. Они вязли по башни, становясь мишенями для вражеских орудий. Гусев ходил хмурый, молчаливый. Его «Ударники» таяли в бесплодных попытках прорвать хоть где-то, хоть чуть-чуть. Каждую ночь он приходил с докладом — кратким, как выстрел: «Не вышло. Потери». И в его глазах, обычно холодных, читалась немота ярости и бессилия. Мы бились лбом в каменную стену.
Пётр находился при штабе, разбитом в полуразрушенной усадьбе в версте от передовой. Он не вмешивался в командование — пока. Но его присутствие давило. Я видел, как он наблюдает за картой, как слушает доклады Зубова о настроениях в тылу, о прибывающих — слишком медленно! — пополнениях. Видел, как его взгляд скользит по мне, оценивающе, почти как у взрослого. В его молчании зрело неодобрение. Он видел кровь, видел грязь, видел отсутствие результата. И каждое его слово, обращенное к раненым солдатам в импровизированном лазарете, каждое его, пусть и неуклюжее, но искреннее «спасибо за службу» — било по моему авторитету сильнее вражеской гранаты. Он учился быть императором. А я… я рисковал стать тем генералом, который проиграл его первую большую битву.
На пятый день боев к нам прорвался гонец от атамана Щукина. Казаки, посланные на глубокую разведку к югу, наткнулись на крупные силы. Конница. Не меньше полка. Шли с юга, со стороны Челябинска. Чьи? Волконских? Долгоруких? Местных атаманов? Неизвестно. Но шли прямо к нам в тыл. Весть ударила, как обух по голове. Наши тылы были оголены. Ополченцы, охранявшие обозы и пути подвоза, — зеленые новобранцы. Если эта конница ударит… Это был крах. Полное окружение. Гибель не только армии, но и Петра, и всего нашего начинания.
Я собрал совет в прокопченной коптилками комнате усадьбы. Сретенский, покрытый маслом и грязью, только что вытащивший свой последний «Тур» из топи. Гусев — с перевязанной рукой, лицо в саже и усталости. Зубов — мрачнее тучи. Полковник только что прибывшего, необстрелянного Томского полка ополчения — бледный, с трясущимися руками. И Пётр. Он сидел в стороне, но его присутствие ощущалось физически.
— Положение, — начал я, стараясь, чтобы голос не дрогнул, — хуже некуда. Штурм захлебнулся. Артиллерии мало, снарядов — кот наплакал. Танки — в грязи. Подкрепление с юга — вот-вот ударит в тыл. Остатки сил — на исходе.
Сретенский хрипло засмеялся, закуривая окурок:
— Веселенькая картинка, Игорь Олегович. Прямо как под Дебреценом, только грязи побольше и перспектив поменьше. Что предлагаешь? Геройски помереть всем составом?
— Нужно снимать осаду, — проговорил полковник ополчения, не глядя ни на кого. — Отходить к Тюмени. Пока не поздно. Сохранить армию… императора…
— Отступать⁈ — Гусев вскочил, стукнув кулаком по столу. Раненая рука дернулась от боли, но он не
