Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
— Штурмовать — тоже смерть! — парировал полковник. — У нас сил уже нет прорвать их оборону! Люди падают от усталости!
Голоса перебивали друг друга. Зубов молчал, его глаза бегали от одного к другому, оценивая, взвешивая. Сретенский пускал кольца дыма, глядя в потолок с видом человека, наблюдающего за особенно тупой дракой в кабаке. А Пётр… Пётр смотрел на меня. Прямо. Ждал. Ждал моего решения. В его взгляде не было страха. Было напряжение, сосредоточенность. И впервые — не вопрос, а ожидание приказа от того, кто должен его отдать.
Я чувствовал тяжесть этого взгляда, как пудовую гирю на плечах. Весь этот хаос, эти споры, эта неизбежная гибель — всё было следствием моей спешки, моей гонки за призраком власти перед лицом растущего влияния мальчишки. Я загнал армию в капкан. Теперь мне предстояло решать — какую смерть ей выбрать: быструю в лобовой атаке или медленную в кольце врагов.
— Штурм, — сказал я тихо, но так, чтобы услышали все. Голоса смолкли. — Последний. Завтра. На рассвете. Бросаем всё, что есть. «Ударники» Гусева — в центр, на прорыв между Верх-Исетским и железнодорожным узлом. Сретенский — поддерживаешь всеми «Турами», которые сможешь вытащить. Огнем прямой наводкой круши ДОТы. Ополчение — за «Ударниками». Волна за волной. Без остановки. Цель — вокзал. Взяли вокзал — перерезали город надвое. Полковник, — я повернулся к бледному командиру ополченцев, — ваш полк — в авангарде второй волны. Или вокзал, или все там ляжем. Понятно?
Он кивнул, глотая слюну. В его глазах был ужас, но и облегчение — решение принято.
— А южная конница? — спросил Зубов. — Если ударит завтра же?
— Зубов, — я посмотрел ему в глаза. — Твои люди. Все, кто может держать винтовку. Охранение обозов, связисты, повара — все. Займите оборону на южных подступах. Держитесь. Хотя бы до полудня. Если прорвутся… — Я махнул рукой. Дальше говорить было нечего.
— А я? — тихо спросил Пётр. Все взгляды обратились к нему.
— Вы, ваше императорское высочество, — я подчеркнул титул, — останетесь здесь. С минимальной охраной. Если… если всё пойдет не так, у вас будет шанс уйти. В Томск. К Ольге.
Он не спорил. Просто кивнул. Но в его глазах мелькнуло что-то — обида? Понимание? Решимость? Я не стал разбирать. У меня не было времени.
Ночь перед штурмом была адом. Не для сна — для последних приготовлений. Гул моторов «Туров», которые Сретенский и его механики буквально выковыривали из грязи, сливался со скрипом повозок, подвозивших к передовой последние ящики с патронами и гранатами, с приглушенными командами, с плачем раненых в переполненном лазарете. Воздух пах гарью, грязью, порохом и страхом. Я обошел позиции. «Ударники» молча чистили оружие. Их лица в свете костров были каменными. Они знали, на что идут. Ополченцы сидели кучками, курили, шептались. Некоторые молились. Кто-то плакал. Вид у них был жалкий, потерянный. Бросить их в завтрашний ад было преступлением. Но выбора не было.
На рассвете ударила наша жалкая артиллерия — пара старых гаубиц и минометы. Разрывы ложились неточно, больше для шума, чем для дела. Потом заревели моторы «Туров». Два смогли выйти на исходные. Третий остался гнить в тылу. Они поползли вперед, утюжа гусеницами остатки проволоки, поливая огнем пулеметные гнезда. За ними, прижимаясь к броне, рванули штурмовики Гусева. Автоматные очереди слились в сплошной гул. Они шли не бегом, а короткими перебежками, от воронки к воронке, от развалины к развалине. Работали профессионалы.
Их встретил шквал огня. Пулеметы били с флангов, из уцелевших ДОТов. Мины рвались среди наступающих. Люди падали. «Туры» остановились, ведя дуэль с вражеской артиллерией. Один задымил, получив попадание в гусеницу. Прорыв захлебывался.
— Вперед! Вторая волна! Всё! Всё вперед! — заорал я в трубку полевого телефона, стоя на крыше полуразрушенного сарая, служившего НП. Голос сорвался на хрип. В бинокль было видно, как из наших окопов поднялись серые цепи ополченцев. Они шли. Не бежали — шли. Медленно, неуклюже, как на учение. Под огнем. Люди косили, падали. Цепи редели на глазах. Но они шли. Кто-то кричал: «За Россию! За Петра!». Кто-то просто молча шел на смерть.
Они достигли первой линии окопов, где завязли «Ударники». Началась рукопашная. В дыму и грохоте мелькали фигуры, сшибающиеся в дикой схватке. Наши вроде бы потеснили врага. Прогремел мощный взрыв — саперы Гусева, видимо, подорвали ДОТ. На минуту показалось — вот он, прорыв! Цепь ополченцев дрогнула, рванула вперед…
И тут ударила та самая конница с юга. Не в тыл Зубову, как мы ждали. Они обошли его заслон по весеннему лесу и вынеслись на наш левый фланг, как степной ураган. Лава всадников в меховых шапках, с пиками наперевес, с дикими воплями. Они смяли запасную роту ополчения, даже не успевшую развернуться, и врубились в бок наступающей колонне.
Это был конец. Паника. Ополченцы, и без того еле державшиеся, дрогнули и побежали. Лава казаков рубила бегущих, сея хаос и смерть. Наши цепи смешались. «Ударники», пытавшиеся отбиваться, оказались отрезаны. Началось повальное бегство. Я видел, как Сретенский, высунувшись по пояс из башни подбитого «Тура», отстреливался из нагана, пока казачья пика не сбила его с брони. Видел, как Гусев, окровавленный, с ножом в руке, пытался остановить бегущих, пока его не сбили с ног и не затоптали. Видел, как серое месиво людей катилось назад, к нашим позициям, подгоняемое свистом пуль и дикими криками преследователей.
Отчаяние, холодное и тошнотворное, сжало горло. Всё. Проиграно. Армия разбита. Пётр… Ольга… Томск… Всё рухнет. Моя спешка, моя жажда власти, моя глупая ревность к подрастающему императору привели нас всех к гибели. Я опустил бинокль. Рука дрожала. Надо было думать, как вывезти Петра. Бросить всё и бежать. Позорно. Но жить.
И в этот момент, когда казачья лава уже почти достигла нашего НП, когда паника достигла апогея, с севера, со стороны старой Пермской дороги, донесся новый гул. Не конский топот. Глухой, мощный рокот множества моторов. И звук — странный, режущий слух после диких воплей и стрельбы. Звук трубы. Старинной, медной, играющей какой-то бравурный, лихой марш.
Все, кто еще мог видеть и слышать, обернулись на север. Из-за лесистого холма, окутанного утренним туманом, выползли машины. Грузовики. Много грузовиков. А за ними… конница. Но не
