Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Молодой Федоров попытался вскипеть:
— Это капитуляция! Вы предлагаете сдать завоевания революции!
Но Степан Игнатьич грубо одернул его:
— Заткнись, юноша! Какие завоевания? Видишь, что на улицах творится? Революция? Это бардак! Люди гибнут! — Он повернулся ко мне, его голос был тверд: — А власть? Чья власть? Петра Щербатова? Мальчишки?
— Власть порядка, — ответил я жестко. — Власть, которая остановит резню, накормит людей и даст работу. Которая защитит город от Волконских, Долгоруких и… — я посмотрел на Зубова, — от других внешних врагов, которые уже, возможно, здесь. Власть Сибирского Войска. Под знаменем наследника — как символом законности. Выбирайте. Или работа с нами на благо города. Или… — я махнул рукой в сторону молчаливых солдат у думы.
Старый мастер тяжело вздохнул. Он смотрел не на меня, а на грязный снег, на дым над городом, на испуганные лица редких прохожих.
— Ладно, — выдохнул он. — Порядок нужен. Кровь лить — грех. Но… — он поднял глаза, — Без расправ? Без этого вашего Зубова ночью?
— Без необоснованных расправ, — поправил я. — Преступников — мародеров, убийц — будем судить. По законам военного времени. Открыто. Ваши представители могут присутствовать. Агитаторов за смуту — выявим и вышлем. Без расстрелов, если не стреляли первыми. Договорились?
Степан Игнатьич кивнул, словно с него свалили мешок:
— Договорились. Попробуем уговорить Совет. Большинство… большинство просто напуганы. Федоров, пошли.
Они ушли обратно к зданию думы, сопровождаемые взглядами солдат. Процесс был небыстрым. Слышались крики, споры из открытых окон. Но через час красный флаг над думой дрогнул и сполз вниз. Группа «красногвардейцев», нестройная и понурая, стала складывать винтовки в кучу перед зданием под наблюдением моих унтеров. Над думой поднялось сине-бело-зеленое знамя Сибирского Войска. Рядом — скромный флаг города Тюмени. Символично.
К вечеру в городе установилось хрупкое, но ощутимое спокойствие. Патрули — смешанные, из моих солдат и рабочих дружинников — ходили по улицам. Магазины начали открываться. У пекарен выстроились очереди за хлебом, который пекли под охраной. На заводе «Машстрой» загудели паровые гудки — пробный пуск. Зубов докладывал, что допрашивает пленных опричников и тех немногих задержанных мародеров. Агента с южноамериканскими корнями пока не нашли, но Зубов копал.
Я стоял на балконе здания вокзала, отбитого у Волконских. Внизу, на путях, кипела работа: разбирали завалы, чистили пути. Гусев докладывал о минимальных потерях. В городе было тихо. Не мертвой тишиной страха, а усталым затишьем после бури. Пахло дымом, снегом и… хлебом. Свежим хлебом из открытой пекарни напротив.
Глава 7
Март в Сибири — обманщик. Солнце, уже по-весеннему яркое, обжигало лицо, но под ногами хрустел колючий наст, а из-под сугробов сочилась черная, студеная жижа. Возвращался я в Омск не с триумфом, а с тяжелой добычей и усталостью, въевшейся в кости глубже сибирского холода. Тюмень пала, но не под грохот штурма, а под гнетом всеобщего хаоса и нашей наглой решительности. Вокзал, где окопались опричники Волконских, взяли штурмовики Гусева — коротко, жестоко, с минимальными потерями. Совет рабочих депутатов в городской думе, под красными тряпками на окнах, оказался сборищем растерянных болтунов и пары фанатиков. Зубов, как сапёр, обезвредивший мину, нашёл среди них пару трезвых голов — старого мастера с паровозоремонтного и бывшего фельдфебеля. Переговоры были краткими: порядок под нашим контролем или виселица за соучастие в бардаке. Они выбрали порядок. Город, измученный неделями безвластия и мародёрства, вздохнул с осторожным облегчением. Мы оставили гарнизон, забрали запасы со складов и трофейное оружие, но я двинулся обратно. Победа? Тактическая. Капля в море грязи, именуемой гражданской войной.
Мысли крутились вокруг сводок, которые ждали меня в штабе. Европейская часть России застыла в мерзостном равновесии, как гниющая туша, разодранная стервятниками. Долгорукие, укрепившись в Риге и на севере, контролировали выходы к Балтике и часть архангельских складов с союзническим барахлом. Их десятилетний «император» Семён был ширмой для когорты дядек и тёток, рвущих друг друга за влияние. Волконские, засевшие в Киеве и на большей части Украины, опирались на поместное дворянство и часть генералитета, мечтавшего о военной диктатуре «твёрдой руки». Их войска, потрёпанные в московской мясорубке первых месяцев, теперь копили силы, давя партизанщину в тылах и выжимая из крестьян последние запасы. Трубецкие и Барятинские, чьи амбиции не подкреплялись ни людьми, ни ресурсами, влачили жалкое существование где-то в центральных губерниях, марионетки в руках то одних, то других; их земли — проходной двор для рейдов и контрибуций. Фронты застыли вдоль извилистых линий рек и железных дорог, изредка взрываясь локальными стычками за мост или эшелон с хлебом. Активная фаза войны выдохлась, сменившись грязной позиционной вознёй, реквизициями и террором в тылах. Никто не мог сломить другого, но и мириться не собирался. Страна истекала кровью медленно, но верно, а князья, как пьяные мужики в драке, только крепче сжимали горло поверженному противнику, не замечая, что душат сами себя.
Штаб в губернаторском доме кипел, как растревоженный улей. Карты покрывались новыми значками, сводки ложились на стол тяжёлой пачкой. Но первое, что бросилось в глаза — изменение в атмосфере. Раньше здесь витал дух напряжённой, почти отчаянной работы на износ. Теперь появилась тень… самоуспокоенности? Нет, скорее преждевременных планов. Исходило это, как я быстро понял, из кабинета, временно отведённого под «резиденцию» Его Императорского Высочества Петра Алексеевича.
Петра я застал одного. Ольга сидела рядом с ним за большим столом, уставленным не военными картами, которые я привык видеть в штабе, а папками с бумагами, испещрёнными аккуратным, явно не детским почерком. Сам Пётр, в новом, отлично сшитом мундире кадета, непонятно где взятом, выглядел сосредоточенным. Его тонкие детские пальцы водили по строчкам какого-то документа, а на лице читалось не прежнее отстранённое ожидание, а решимость. Ольга встретила мой взгляд спокойно, но в её глазах, обычно таких твёрдых, мелькнуло что-то вроде вызова. В последнее время я проводил с ней мало часов, отчего не понимал, что творится в голове жены.
— Игорь Олегович, — Пётр поднял голову, его голос звучал чуть выше обычного, но уже без детской неуверенности. — Добро пожаловать. Рады вашему благополучному возвращению. Тюмень… под контролем?
—
