Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Сретенский, сидевший, развалившись в кресле, с появившейся после войны извечной сигаретой в уголке рта, усмехнулся, услышав про роты штурмовиков:
— Разумно, Игорь, разумно. Только где столько снаряжения найдёшь?
— Разберёмся. Отремонтируем старые. Снимем с убитых. — Я махнул рукой. — Лучшее — штурмовикам. Остальным — что есть. Но лучшее — им. Они пролом сделают — твои «Туры» войдут. Зубов.
Чекист поднял голову.
— Твоя задача — главная. Чистота тыла. Любой шёпот о красных, о бунте — топить в корне. Жёстко. Публично. Примеры делать. И разведку на юг, в Калифорнию. Найти их следы. Много людей не отсылай, но если кого-то получится, то хорошо. Заодно проверишь, как настроения там.
— Будет сделано, ваше сиятельство.
Атаман Щукин, грузный, с седыми усами, похожими на сосульки, хмыкнул, услышав про казачьи письма:
— Письма — дело хорошее, князь. Только казак слово любит, да и кнута не забывает. Гонцов — с подарками. Скромными, но весомыми. Патроны, сахар, доброе сукно. И с казачьим конвоем, чтобы не стыдно было перед станичниками. А кто упрётся… — Он сделал выразительный жест рукой, будто отрубая что-то. — … нужны будут казаки же, чтобы припугнуть.
— Договорились, Иван Потапович. Выбирай людей. Подарки будут. А кто упрётся… — Я повторил его жест. — … разберёмся.
На вокзалах и в казармах появились новые пункты сбора. Не для всех — для избранных. Скромные плакаты: «Бывшие чины Штурмовых Батальонов Императорской Армии — явиться сюда! Родина зовёт!». И люди приходили. Не толпами, но поодиночке, парами. Узнаваемые типажи: мужчины с пустыми глазами и шрамами на руках, с походкой, привыкшей к окопной грязи; молодые, но с состарившимися лицами; седые унтера с колодками наград. Они приходили молча, показывали потрёпанные документы или просто рассказывали, где служили, кто был командиром роты. Их встречали не писари, а свои — такие же штурмовики, уже зачисленные, в новом, пока ещё не едином обмундировании, но с новыми винтовками за плечами. Разговоры тихие, скупые: «Под Лодзью был?», «А помнишь, как под Перемышлем мост брали?», «Капитан Семёнов жив?». Их не гнали в общие казармы. Им выдавали сразу: новую форму со старых складов, карабин или автомат с несколькими магазинами, вещмешок с НЗ. И главное — взгляд. Взгляд понимания. «Ты свой. Ты нужен. Ты — элита». Из них тут же, не дожидаясь полного сбора, начали формировать отделения, взводы. Старые унтера и фельдфебели, узнавая друг друга, брали командование. Дисциплина устанавливалась не палкой, а авторитетом и общей памятью. Они были костяком будущего Сводного Штурмового Полка. Их называли просто: «Ударники».
По дорогам на восток и юг помчались конные отряды. Не просто гонцы — посольства. Казаки в добротных полушубках, с наганами на поясах и карабинами за спиной, везли письма за подписью «Регент при Его Императорском Высочестве Петре Алексеевиче, Князь Ермаков» и атамана Щукина. И везли подарки: ящик патронов к винтовкам Мосина, пару пудов доброй якутской соли, рулон крепкого сукна. Послания были вежливы, но суть ясна: Объединяйтесь под нашим знаменем — или останетесь одни против волков. Ответы приходили не сразу, но первые вести были обнадёживающими. Откликнулись несколько станиц по Иртышу, пара родовых общин в Забайкалье. Присылали гонцов: «Рассудим. Глянем». Это было начало. Казачья сабля начинала склоняться на нашу сторону.
Заводы гудели, как растревоженные ульи. Дым из труб стоял столбом даже ночью. На омском оружейном, где ещё недавно чинили винтовки для Зарубина, теперь стояли станки, вывезенные с томской фабрики. Работали в три смены. Освещение — керосиновые лампы и факелы. Мороз щипал лица, но люди не уходили. У станков — женщины, подростки, старики. Им платили. Платили серебром и пайком. Двойным пайком. Хлеб, сало, крупа, чай. Кто уставал — спал тут же, в углу, на охапках стружки. Начальники цехов, бывшие инженеры или грамотные мастеровые, ходили с красными глазами, но подгоняли не только угрозами. Они знали: каждый патрон, каждая граната — шанс их сына, мужа, брата в строю выжить. На выходе — ящики. Ящики с патронами, с гранатами, с обоймами для «Фёдоровых». Их грузили на подводы и везли не на общий склад, а прямо в казармы Ударников и формируемых полков ополчения.
В полках ополчения тоже шла работа. Не муштра. Учёба выживанию. Вместо плаца — заснеженное поле за городом. Инструкторы — хриплые, с орденами на груди штурмовики или унтера Зарубина — не орали. Объясняли. Показывали. «Вот так ложись, когда свистит пуля. Вот так перебегай. Вот так чисти затвор, чтоб не замерз. Вот так бросай гранату, чтоб не кинул себе под ноги». И кормили. Не баланду — густую похлёбку с мясом, кашу с салом, хлеб досыта. Выдавали тёплые портянки, учили наматывать их. Выдавали настоящие, а не рваные валенки. Солдат — крестьянин или рабочий — видел: о нём заботятся. Его берегут. Его учат не просто умирать, а воевать и выживать. Это рождало не рабскую покорность, а лояльность. Хрупкую пока, но реальную. Они начинали называть себя не «ополченцами», а «сибиряками».
Зубов и его люди работали в тени. Были аресты. Ночные, тихие. На окраинах Омска, в рабочих казармах Красноярска. Выявляли подпольные кружки, где шептались о «мировой революции», о том, что «все князья — сволочи». Нашли ячейку, связанную, по косвенным данным, с агитаторами, пришедшими с Дальнего Востока. Следствие — быстрое, без сантиментов. Публичный суд. Не на площади — в большом сарае, куда согнали представителей от цехов и казарм. Обвинения — измена, шпионаж в пользу «иностранных поджигателей войны». Публичный расстрел. Тела не убирали сутки. Чтобы видели. Весть разнеслась мгновенно. Шёпот о красных поутих. Страх перед Зубовым стал осязаем. Но это был не только страх. Было и понимание: здесь, под знаком Петра Щербатова, порядок поддерживают железом. И красным агитаторам в этом порядке места нет.
В казармах Ударников царила спартанская атмосфера. Триста человек. Пока только батальон. Но какой! Обстрелянные, сплочённые, вооружённые лучше многих гвардейских частей старой армии. Они не маршировали — отрабатывали штурм условных укреплений в городских развалинах или в лесу. Их командир, бывший штабс-капитан штурмовиков Гусев, тот самый, что взял Кудеяра, с лицом, изрезанным шрамом, был беспощаден на учениях. Но его уважали. Он был свой.
Казачьи гонцы возвращались. Вести были разными. Одни станицы присягали Петру Щербатову, обещали выставить сотни. Другие просили времени. Третьи — молчали или отвечали уклончиво. Но общий
