Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Через минуту всё было кончено. Кудеяр, без сознания, тяжело дышал, лёжа лицом в снегу, скрученный ремнями. Гусев стоял над ним, вытирая окровавленный приклад карабина о шинель бандита. На поляне догорали повозки, валялись трупы бандитов. Мои ребята добивали раненых, которые не сдались — пощады таким не было. Другие освобождали женщины. Та девчонка, что рыдала, сидела на снегу, обняв свою тряпичную куклу, и смотрела на мёртвого часового широкими, ничего не понимающими глазами. Её мать, или старшая сестра, обнимала её, тихо плача.
— Потери? — спросил я у Гусева, подходя.
— Двое легко ранены. Пулями поцарапало. Банда уничтожена. Ушли, думаю, единицы. — Он пнул ногой бездыханное тело парнишки. — Этот хотел атамана спасти. Глупый.
Я подошёл к Кудеяру. Он пришёл в себя. Его маленькие, свиные глазки, полные бешеной злобы и страха, уставились на меня. Он пытался что-то сказать, но из перекошенного рта текла только слюна с кровью.
— Ваше сиятельство… — прохрипел он. — Я… сдаюсь… Ранен… По-рыцарски…
Я посмотрел на него, на его бороду, в которой застряли куски чьего-то мяса. На сапоги, испачканные кровью старика из Сосновки. На связанных женщин. И вспомнил слова старика: «Как повесили батюшку на воротах…».
— Рыцарски? — я наклонился к нему. — Ты свинья, Кудеяр. И свиней не убивают по-рыцарски. Их режут.
Я выхватил из ножен на поясе Гусева его боевой нож — тяжёлый, с широким лезвием, заточенным до бритвенной остроты. Кудеяр понял. Он забился, заорал что-то нечленораздельное, пытаясь вырваться. Но ремни держали крепко. Я подошёл сзади, схватил его за рыжую щетинистую шею…
На следующий день на центральной площади Омска собралась толпа. Люди пришли молча, с мрачными, испуганными лицами. Над площадью висел тяжёлый запах гари и чего-то ещё… металлического. На фоне ещё не разобранных баррикад стоял простой деревянный эшафот. На нём висела голова Кудеяра. Его лицо, застывшее в предсмертном гримасе ужаса и боли, было обращено к толпе. Рыжая борода слиплась от запекшейся крови. Рядом, на кольях, торчали головы ещё десятка бандитов из его шайки. А под эшафотом лежала груда отрубленных рук — тех, кто пытался бежать и был настигнут казаками Щукина, сидевшими в окружении.
— Граждане Омска! — мой голос, усиленный рупором, прокатился над замёрзшей площадью. — Вы видите конец тех, кто решил, что в смуте можно безнаказанно убивать, насиловать и грабить! Этот нелюдь и его шайка вырезали деревню Сосновка. Они думали, что им всё позволено. Они ошиблись. Пока над Сибирью реет знамя Петра Щербатова, закон и порядок будут защищены железом! Кто поднимет руку на беззащитных, кто захочет сеять хаос — ждёт та же участь! Я обещаю вам это как солдат и как регент императора!
Толпа молчала. Ни криков одобрения, ни ропота. Только тихий плач какой-то женщины с краю. Люди смотрели на головы, на колья, на мою фигуру на ступенях. В их глазах читалось многое: ужас, отвращение… но также и облегчение. И даже тень надежды. Они увидели, что есть сила, готовая покарать зло. Жестоко? Да.
Позже, в штабе, когда я с трудом отмывал руки от въевшейся крови, ко мне зашёл Зубов. Он был мрачен.
— Весть о Сосновке и… казни уже разошлась по округе. Крестьяне из соседних деревень пришли к коменданту. Принесли хлеб-соль. Говорят, спасибо. Но… — он помялся. — Говорят и другое. Что мы сами не лучше Кудеяра. Что вешаем головы, как степные ханы. Но и добровольцев прилично пришло. Есть фронтовики бывший, молодняка точно прилично.
Я взглянул на него. Усталость давила, как свинцовая плита. Боль в ноге ныла назойливо.
— Пусть говорят, Зубов. Главное, что они теперь знают: есть тот, кто может их защитить. И есть тот, кто покарает. В хаосе страх перед карой иногда сильнее веры в справедливость. А пока у нас нет времени на справедливость. У нас есть война. — Я повернулся к карте, где красные флажки Волконских уже подбирались к Уралу. — Добровольцев под ружьё. В городе объявляем добровольную мобилизацию. Всех вооружить и обеспечить насколько это возможно. У людей реквизировать длинноствольное оружие и заплатить серебром из моей личной казны. Чёрт с ними, с деньгами — оружие важнее. — я вздохнул. — Через две недели выступаем на Тюмень.
Глава 5
Очередное утро в Омске встретило меня холодом. В кабинете временного штаба — бывшей губернаторской приемной — пахло дешевым табаком, остывшим чаем и порохом. За окном грохотали повозки, подвозившие последние ящики с патронами к эшелонам, готовившимся к броску на Тюмень. Карта Западной Сибири, испещренная красными и синими пометками, лежала на столе, придавленная пустой флягой и недоеденным куском черного хлеба. Мышечная дрожь в поврежденной ноге, вечный спутник после московского теракта, настойчиво напоминала о себе, сливаясь с общим изнеможением. Каждая верста к Уралу отнимала силы, каждый новый город требовал гарнизона, которого у нас катастрофически не хватало. Мы растягивались, как смола на морозе, и трещины уже были видны невооруженным глазом. Мысль о возможной интервенции — англичан с севера, японцев с востока, или даже объединенного европейского контингента, жаждущего поживиться на руинах Империи, — висела тяжелым камнем. Такая угроза могла сплющить наши и без того шаткие позиции в мгновение ока.
Дверь скрипнула, и вошёл Зубов. В руках он держал не привычную папку с донесениями, а несколько листов серой, грубой бумаги, свёрнутых в трубку. Пахли они свежей, немного остывшей типографской краской и солёным морем.
— Ваше сиятельство, — отчеканил он, слегка вытянувшись. — Курьерский отряд из Владивостока. Прибыл ночью. Привез… это. — Он протянул мне газету. Надрывчатый шрифт заголовка кричал: «ВЛАДИВОСТОКСКИЙ ВЕСТНИК. Спецвыпуск. Телеграммы из Европы».
Я развернул хрустящие листы. Холодный свет зимнего утра скользил по колонкам текста, набранным мелким, убористым шрифтом. Сначала взгляд выхватил знакомые названия: Париж, Берлин, Лондон… Потом — слова, заставившие сердце на мгновение сжаться, а потом
