Князь поневоле. Регент - Илья Городчиков
Прошло несколько вечных секунд. Затем Зарубин резко кивнул адъютанту.
— Приказ по полевому телефону на пост у Думы. Немедленно отступать в казармы. Без провокаций. Без стрельбы, если не атакуют. Отступать строем. Быстро. — Он повернулся ко мне, и в его взгляде, помимо злобы и недоверия, мелькнуло что-то ещё — тень понимания, солдатского расчёта. — Доволен, князь? Теперь скажи, зачем ты действительно сюда приперся? С малым отрядом? Не за тем же, чтобы спасать моих солдат от разъярённой черни.
Я тяжело опустился на стул, давая отдохнуть ногам. Первая часть была сделана. Большую кровь, возможно, удалось предотвратить.
— Я пришёл, Зарубин, — сказал я, глядя на красный круг на карте, — чтобы предложить тебе выбор. Ты можешь остаться здесь маленьким царьком, которого рано или поздно сомнут либо свои же, либо Долгорукие с Волконскими, когда они разберутся в Москве и потянутся за сибирским хлебом и пушками. А можешь стать частью чего-то большего. Частью Сибири, которая хочет выжить и сохранить себя в этом аду. У нас есть законный претендент. Пётр Щербатов. И у нас есть шанс. Малый, но шанс. Твои солдаты, твои заводы, твоя железная воля — они нужны не для террора в одном городе. Они нужны, чтобы попытаться остановить всю эту вакханалию. Выбор за тобой, генерал.
— Чёрт с тобой, но у меня есть одно требование, — Зарубин посмотрел мне в глаза. — На месте ты сидеть меня не заставишь.
— Конечно, — хитро улыбнулся я.
Глава 4
Город, принявший нас после коротких переговоров с Зарубиным, дышал настороженно. Казармы опустели — большую часть гарнизона генерал увел на запад, к Уралу, где появились сообщения о волнениях. Мы остались с жалкими тремя ротами томских ополченцев, двумя сотнями казаков и горсткой моих ветеранов. Силы — кот наплакал, а ответственность — как за целую армию. Омск был ключом к Сибири, и потерять его значило похоронить все мои начинания.
Именно в такой момент ко мне привели старика. Его под руки вели два ополченца — мужик шатался, лицо в синяках, валенки порваны в клочья, а в глазах стоял тупой, животный ужас. Он упал на колени прямо в грязь перед крыльцом губернаторского дома, где мы устроили временный штаб, и завыл, протягивая ко мне руки, словно к иконе.
— Ваше сиятельство… Спасите… Всех перебили… — хрипло выдохнул он, и из его рта вырвался кровавый пузырь.
Один из ополченцев, местный парень, пояснил:
— Из деревни Сосновки, князь. В пятидесяти верстах отсюда. Приполз пешком, говорит, ночью банда нагрянула…
Старик, захлебываясь слезами и кровью, начал рассказывать. Картина вырисовывалась страшная, знакомая по лихолетью войны, но оттого не менее отвратительная. Деревню Сосновку атаковали на рассвете. Не солдаты, не опричники — шайка оборванцев на конях, под чёрным знаменем с вышитым черепом. Впереди скакал атаман — здоровенный детина с окладистой рыжей бородой, в лисьей шапке и с кривой турецкой саблей наголо. Звали его, по словам старика, Кудеяром. Бандиты ворвались в деревню с гиканьем, стреляя в воздух. Начался кошмар. Они требовали еды, водки, тёплых вещей. Но главное — женщин. Старик, сбивчиво, с надрывом, описал, как Кудеяр лично зарубил его сына, когда тот попытался заслонить жену. Как выволокли на снег девушек и молодых баб, раздели их, начали насиловать прямо у крыльца сельской управы. Как подожгли амбары с последним зерном, угнали весь скот. Как повесили на воротах священника за то, что тот пытался вступиться. Деревня вырезана почти подчистую. Уцелели лишь те, кто успел спрятаться в лесу или, как этот старик, был принят за мёртвого под грудой тел.
— Говорит, атаман хвастался, — добавил ополченец, бледнея, — что скоро сам Омск возьмёт… Что князьям в Москве не до нас, а он тут царь и бог…
Таких «Кудеяров» в смуте плодилось, как гнили на ране. Отбросы войны, дезертиры, уголовники, почуявшие безнаказанность. Они как саранча налетали на беззащитные деревни, грабили, насиловали, убивали, подрывая последние остатки порядка и веры в то, что хоть кто-то способен их защитить. Этот рыжий ублюдок не просто убивал людей — он убивал саму идею Сибири, за которую мы пытались бороться. Он был гнойником, который нужно было выжечь калёным железом, и немедленно.
— Знаем мы этого Кудеяра, — мрачно проговорил атаман Щукин, чертя ножом по карте борозду от Сосновки к лесу. — Беглый каторжник, ещё с войны. Говорят, под Самарой целую деревню вырезал за то, что не дали хлеба. Опричники ловили, да ушёл в степи. Теперь вот объявился. Людей у него — отряд конный, человек сорок. Без пушек, но с пулемётом «Максим», говорят, снятым с разбитого броневика. Логово — где-то здесь, — он ткнул в заштрихованный участок леса возле старицы реки. — Место глухое, болота кругом. Лобовой атакой не возьмёшь — завязнешь, а они из-за деревьев как уток перестреляют.
Сретенский, прислонившись к печке, мрачно курил.
— Регулярные войска отправлять — глупость. Шум поднимем — уйдут. Да и отвлекать силы от Омска сейчас нельзя. Волконские могут в любой момент выслать разведку боем.
Я смотрел на карту, мысленно примеряя местность. Густой лес, болота, заснеженные поляны. Место для партизанской войны — идеальное. Но и для нашей задумки — тоже. Этот Кудеяр явно считал себя хозяином положения. Он только что разорил целую деревню, захватил трофеи, женщин. Наверняка сейчас пирует где-то в своём логове, чувствуя себя неуязвимым. Его нужно было бить не числом, а умением. И бить нагло, быстро, беспощадно.
— Гусев! — позвал я своего старого штурмовика. Он отозвался из угла, где чистил карабин. Его лицо со шрамом через щеку было непроницаемо. — Набирай группу. Только самых надёжных. Ветеранов штурмовиков. Десять человек. Без шинелей — в белых маскхалатах. На лыжи. Винтовки с глушителями из моих личных запасов, гранаты и ножи тоже с собой. Через час нужно быть готовыми.
— Атаман Кудеяр. Живым или мёртвым — без разницы. Главное — чтобы банда перестала существовать. Логово —
