Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003

Второе вероятнее. Когда сооружался дом Перцова, менялось представление об очерке Арбата. Вместо широтного пространства, нанизанного на смоленскую дорогу (улицы Воздвиженку, Арбат) и зачинающегося от самого Кремля, московскому сознанию представилось пространство меридиональное, оставившее Белый город, чтобы остаться в Земляном, между колец бульваров и Садовых. Так закольцованный, Арбат даже распространился к Патриаршим, заступив опричную границу — линию Никитской улицы. Это Арбат модерна, фешенебельных особняков буржуазии, Шехтеля. Впоследствии — Булгакова. Новый Арбат — недаром улицу с таким названием проложат между двух колец.

Новый — однако восходящий ко временам от Федора Иоанновича до Екатерины, то есть от строительства до сноса стен Белого города. Круг Земляного города тоже возник при Федоре, но оставался до Екатерины юридически не городом, а пригородом. Белые стены были столь наглядной городской чертой, что пригород — Арбат — не мог не отступить.

Со сносом Белых стен Арбат вернулся на черту Неглинной, выставив на ней программные дома — Пашкова, Университета.

Новый Арбат, однако, удержал свою границу: ею оставался Черторый — ручей, который, как естественный пристенный ров, когда-то задал трассировку Белых стен на западе, от Никитских ворот до Москвы-реки. В XIX веке Черторый был взят в трубу для устройства внешнего проезда западных бульваров. Его невидимое устье как раз отмечено домом Перцова.

Лишь за этим домом западный берег Черторыя — Остожье, Киевец — высок настолько, чтобы мизансцена средокрестия Москвы могла быть повторима. Высокое Остожье есть проекция Ваганькова за Черторый. Пятиэтажный дом Перцова предпочел встать на остоженском подоле, не использовать, а заместить высокий берег. Жестко оформить самый угол, мыс ушедшего за Черторый Арбата. Мыс, видимый Кремлю.

Словом, два дома: дом Петра Перцова, железнодорожного дельца, и дом Петра Пашкова, винного откупщика, суть два лица по-разному располагающегося Арбата. Причем Перцову тоже не откажешь в царственности: на его кремлевской стороне красуется балкон «Царицына беседа». Женственность этого названия тоже вполне арбатская, коль скоро первое упоминание Ваганьковского государева двора нашло его принадлежащим великой княгине.

Дом-город, Перцов по-своему решает тему фантомного арбатского кремля.

Площадь храма. Такое понимание, видение Арбата значит и новый взгляд на храм Христа Спасителя. Храм заполняет вакуум после отступившего Арбата. Вакуум ближнего, в черте Белого города, от устья Черторыя до неглименского устья, урочища — Чертолья. Кремль словно продлевается храмом Спасителя, распространяется до устья Черторыя. Тоновский Большой дворец скрывает старые соборы от смотрящего из этой части города, но состоит в ансамбле с тоновским же храмом Спасителя. Они сопряжены и через Оружейную палату, тоже тоновскую, тоже николаевскую, вместе думая перечертить кремлевскую ограду, преодолеть ее, взяв в новый очерк полемическое средокрестие Москвы — неглименское устье. Слить старый Кремль с Арбатом в новый город — николаевский. Так и средневековый город, поначалу ограниченный холмом Кремля, продлился Белыми стенами, преодолев Неглинную, и вышел к устью Черторыя искусственным холмом могучего угла со знаменитой Семиверхой башней.

Но это взгляд от стен дома Перцова. А для Кремля храм исполняет общую с перцовским домом юго-западную тему. Манифестирует византинизм, тайно завидуя еще и римскому собору Святого Петра. На два квартала отстоящий от Кремля, храм все равно причастен Боровицкой площади, стремится выйти к ней. На свой манер храм вычертил из занеглименского полумира юго-западную четверть, как если бы она еще нуждалась в средиземноморском акценте. (Того же мнения, да не того масштаба архитектура Музея изящных искусств на Волхонке.)

На взгляд Кремля, храм целиком принадлежит Арбату, по столу которого всегда блуждал фантомный Кремль. Когда дворцом сего кремля в конце концов стал дом Пашкова, соборной церковью стал храм Спасителя.

Возможен третий взгляд на храм: с ним расширяется, распространяется в Чертолье стесненный у неглименского устья форум. Надобен не столько храм, сколько торжественная площадь вокруг него. Надобность эта настояла на сносе целых городских кварталов. Храм Спасителя на этой площади — как храм Василия Блаженного на Красной, площади действительного форума.

Вот аналогия, объединяющая, примиряющая все три взгляда: храм Василия Блаженного тоже способен выглядеть и продолжением Кремля, и образом Посада, и центром форума, их разделяющего.

Баллада. В той доле Боровицкой площади, где мог бы уместиться дом Перцова — в квартале у реки, в Лебяжьем переулке, — стоит доходный дом Солодовникова, примечательный только майоликами верхних этажей, предположительно работы Врубеля и Васнецова-младшего. Но и они поют — словами Алексея Константиновича Толстого, вплетенными в изображение, — балладу киевского времени. Поют битву славянской и немецкой ратей на Балтике. Майолики возникли в контексте Первой мировой войны; в контексте же московского начала замечательно, что Алексей Толстой описывал событие 1147 года.

Любовный треугольник. Сказание из киевских времен прямо для Боровицкой площади сложил другой поэт — Жуковский. Его «Марьина роща» (с подзаголовком «Старинное предание») стилизаторски ставит себя прямо в ряд Повестей XVII века о начале Москвы. Причем в этом ряду она одна посвящена неглименскому устью и трактует его как узел будущего города, а не как угол городовой стены Кремля.

Жуковский поселяет по герою в каждую долю боровицкой суши, тем самым олицетворяя эти доли. Боровицкий холм увенчан уединенным теремом Рогдая, ищущего руки Марии, живущей за Неглинной в хижине и любящей Услада, живущего в Замоскворечье и отвечающего ей взаимностью. Холмы опять разобраны между мужским и женским. Царствие треугольное становится любовным треугольником.

Три превращается в четыре, когда вернувшийся из странствия Услад находит в Занеглименье вместо Марии ее любимую подругу Ольгу с рассказом об измене героини.

Ища Марию, Услад идет сквозь боровицкий терем, где время и пространство претерпевают некую метаморфозу, чтобы герой нашел себя на Яузе близ Марьиной Рощи — места гибели Марии и убившего ее Рогдая.

Все это, конечно, версия любовной строительной жертвы.

Сокровище. Но у города, чтобы начаться, есть много предпочтений кровавой жертве. Город может предпочесть заклад сокровища.

И вот каждая доля мира словно выдвигает к Боровицкой площади и производным от нее узлам свою сокровищницу. Кремль — Оружейную палату, Замоскворечье — Третьяковку, двоящееся Занеглименье — Музей изобразительных искусств и бывший Румянцевский музей в Пашкове доме, с его библиотекой, ныне Государственной.

Недаром Оружейная палата перешла внутри Кремля от Троицких ворот вплотную к Боровицким. Теперь же ей предполагается отдать еще места вне стен Кремля, на самой площади, над самым средокрестием Москвы.

Три вокзала. Железные дороги должны были найти себе скрещение в Москве, условно порождающее город в условном месте. Сходство между башней Казанского вокзала и кремлевской Боровицкой башней не случайно: площадь трех вокзалов, или Каланчевская, и есть перепоставленная Боровицкая.

Перепоставленная в месте, назначенном при Николае I для первого вокзала — Николаевского. С ним на Каланчевку пришла балтийская дорога — аналог Знаменки. Тогда вокзал — знак Занеглименья, аналог Пашкова дома.

Воротами Рязанского, ныне Казанского, вокзала открылся путь степной, юго-восточный, тождественный Большой Полянке. Этот вокзал, решенный постановкой в длинный ряд самостоятельных по внешности палат, прообразует фронт замоскворецкой набережной.

От Ростово-Суздальской земли, от северо-востока, представительствует шехтелевский Ярославский, бывший Северный, вокзал — и получается, что он метафора Кремля.

И удивительно: именно эти, а не иные три дороги.

Что скажешь, если (наблюдение Андрея Балдина, продолжившего эту логику) на Трех вокзалах находима даже метафора храма Спасителя — лучше сказать, фантомного Дворца Cоветов на месте храма: гостиница-высотка «Ленинградская»?

Мизансцена боровицкого начала воспроизводится настолько, что Николаевский и Северный вокзалы заняли высокий берег площади, Казанский — низкий.

Пространство между берегами площади проходится как полотно Москвы-реки. Каменный мост на Каланчевке тоже свой — щусевский виадук над площадью.

Башня. Тогда и постановка Щусевым пирамидальной башни в край Казанского вокзала, к виадуку, проясняется: она несет градостроительную функцию не Боровицкой башни, а заречной Шестивратной башни Каменного моста. Декоративные подробности особенно близки.