Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003

Рустам Рахматуллин

Средокрестия Москвы

Рустам Рахматуллин (род. в 1966) — эссеист, москвовед. Куратор московского Эссе-клуба, участник литературно-исследовательской группы «Путевой Журнал». Лауреат премии «Нового мира» за цикл эссе из будущей книги «Облюбование Москвы» (см. «Новый мир», 2001, № 10 и 2002, № 11).

Цикл «Средокрестия» входит в первую книгу автора «Две Москвы. Опыты метафизического градоведения», которая готовится к изданию в этом году. Цикл включает кроме предлагаемых здесь эссе о средокрестиях водном (см. «Водопоец» — «Новая Юность», 1999, № 5), «явленном» (см. «Красная площадь» — «Октябрь», 2002, № 10), «морочном» (см. «Исход» — «Новый мир», 2000, № 1) и «потаенном» (см. «Точка F» — «Независимая газета», 1998, 16 октября).

…На сем месте созиждется град превелик, и распространится царствие треугольное, и в нем умножатся различных орд люди.

«Сказание о начале царствующего града Москвы».

Боровицкая площадь. Начинается земля, как известно, от Боровицкой площади. В частности, от нее начинается Кремль, распространяется к востоку с каждым расширением, а наконец остановившись, образует за собой Красную площадь, откуда земля начинается снова.

Во всяком случае, если на Красной начинается Россия, то на Боровицкой начинается Москва, — и может отыскаться какой-то смысл в том, что эти два начала не совпадают. Между ними заключена дистанция Кремля, который, маскируя несовпадение, начинает землю собой.

Боровицкий ноль координат образовался скрещением дорог у слияния рек. Здесь, при впадении Неглинной в Москву, нашла свой брод Волоцкая, новгородская дорога — нынешняя улица Знаменка. За бродом она продолжалась дорогой, которую мы назовем, в реалиях XIII и последующих веков, ордынской: улицы Всехсвятская, Полянка и далее. Торг и город завязались подле брода: великие континентальные столицы начинаются у мелкой воды.

У брода же эту дорогу пересекла другая, шедшая вдоль Москвы-реки, дорога, соединявшая Ростово-Суздальскую землю с Киевом: бровка (или подол) Кремля — Волхонка.

Так, крестом, Москве было указано место.

Качели сил. Дороги, сбившиеся в эту крестовину, были путями к центрам власти — и значит, векторами силы, самой истории, линиями разломов и альтернатив. Здесь юго-западный, галицкий, впоследствии литовско-русский или малорусский путь народа мерялся с владимирским, великорусским, северо-восточным. Юрий Долгорукий из этой точки тянулся к Киеву, недаром и запомнился как повелитель московского начала, — а сын его Андрей вернулся через это средокрестие на долгое плечо Владимирской Руси. Качели решающего выбора лежали на стволе пути из Новгорода в степь как между третьей и четвертой силами, то арбитрировавшими двум первым, то заключавшими союз с одной из них, то враждовавшими.

Четыре России — и каждая из боровицкого начала делает вечный выбор между прочих трех. Так что, идя в любую сторону от средостения Москвы, мы движемся не как-нибудь, но по путям судьбы России.

Кремль, Занеглименье, Замоскворечье. Четыре дороги — да три суши, поскольку две реки. Кремль, Занеглименье, Замоскворечье — в точку боровицкого начала сбились три доли мира. Эти три суть Святая Русь, Запад и Степь, Орда. Чем не способ разгадки загадочного царства треугольного?

Загадочного тем еще, что меряно начетверо: по осям скрестившихся дорог. У средокрестия Москвы три превращается в четыре, и обратно. Эту арифметику необходимо понимать, чтоб понимать Москву.

На Стрелке. Мерцание тройки-четверки разыгрывается на Боровицкой как двоение Запада. Двоение на северный и южный, варяг и греков, Балтику и Средиземноморье, а в ближнем круге — на Новгород и Киев, позднее Русь Литовскую. Все это развилка Знаменка — Волхонка.

Двоилась и сама Волхонка: этот, древнейший, путь на Киев лежал через Смоленск. По мере возвышения Литвы на строгом западе и подчинения ей юго-западного Киева двоение Волхонки исполнялось новым смыслом — она вела во все литовско-русские столицы; впрочем, смоленская дорога тогда же начала свой переход на ложе Воздвиженки, а киевская, сделавшись прямой, пошла по броду и Замоскворечью, образуя ложе Якиманки.

На общий угол Знаменки с Волхонкой выходила церковь с Никольским посвящением. Словно заступник всех идущих сторожил на распутье. Церковь была построена стрельцами и прослыла Николою Стрелецким, но это имя отдается и значением развода стрелок. Еще один Никольский храм стоит в Старом Ваганькове, назади Пашкова дома.

Итак, двоящесть Запада дана нам уже в точке московского начала. Как и единство Запада, обозначаемое принадлежностью обеих улиц — Знаменки и Волхонки — миру Занеглименья.

Два холма. Четыре дороги, три мира — да два холма. Боровицкий, холм Кремля, — и Ваганьковский, холм Занеглименья. Боровицкая мизансцена есть состязание двух гор при низменном Замоскворечье, в виду него или из него глядя.

Каким значением ни наделяй эту борьбу, — сейчас нам важно лишь, что в обстоятельствах начала города заложена от века болезнь двоения. Что торг и переправа охранялись с двух холмов на выбор, а выбор был не прост.

Остроугольный мыс Кремлевского холма был выбран тем верней, что подбивает клином к средокрестию Владимирскую Русь.

Ваганьковский же холм, уставившись в ответ предместной цитаделью, собственно Арбатом в первоначальном смысле слова, с тех пор стоит за совокупный запад мира.

Утопия. Два холма — или один, двоящийся, коль скоро цитадель Арбата с веками стала загородным государевым Ваганьковским двором, удвоилась двором Опричным, иносказалась царственным Пашковым домом и размножилась домами коллективного и самозваного царя — интеллигенции.

Здесь нам подсказка, что всякий извод кремля из Кремля означает утопию, утопия же сопрягается с Западом, и для начала с ближайшим, застенным.

Каменный мост. И снова: два холма — да три мира. Путь в третий мир — Орду — лежит мостом, а прежде бродом, и по Замоскворечью. Собственно, само Замоскворечье — острие ордынского пространства, клин степей, подбитый к самой точке боровицкого координатного ноля. Еще в начале прошедшего века с любой из главных колоколен города Москва прочитывалась как граница леса и степей, сошедшихся в ней непосредственно. (Георгий Федотов в эссе о трех столицах еще видел это с колокольни Симонова монастыря.)

Но «непосредственно» не значит без архитектурного лица. Лицо Замоскворечья подле средокрестия дорог стало определяться с постройкой по-над бродом в конце XVII века Каменного моста — первого постоянного моста Москвы-реки. Тогда как мост от Красной площади все еще оставался наплавным и деревянным, «живым». Словно бы Боровицкой площади ко времени Петра вернулось первородство.

Изогнутый горбом и многоарочный, с архитектурно пышными бортами, Каменный мост стал новым фокусом старинного московского начала. Точнее, фокус раздвоился между надстроенной тогда же в виде пирамиды Боровицкой башней Кремля и тоже пирамидальной двухшатровой башней на заречном конце моста, известной как Шестивратная.

Вместе с береговыми фасадами Суконного и Винно-Соляного дворов, вскоре построенных по сторонам моста в Замоскворечье, Шестивратная башня встала во главе того угла, которым степная доля мира подбита к средокрестию.

Дом на набережной. Снос башни в середине XVIII века, замена самого моста еще через сто лет, уничтожение и нового моста, а с ним Суконного и Винного дворов при Сталине, наконец, постановка современного моста ниже течением, всем многорядным полотном прямо на Боровицкую, — все это опустошило вид на стороне заречья, и память о домах-кварталах встретилась с потребностью в какой-то вертикали.

Может быть, неразличение этих потребностей и породило Дом на набережной? Или замоскворецкий берег против Боровицкой площади всегда жил ожиданием того, что называется «дом-город» и что во времена доходного строительства на рубеже веков имело лучший шанс? Не эта ли потребность воплотилась в худшем и позднейшем виде как Дом на набережной, он же Дом правительства? С его отдельной идеологической программой, с непозволительной высотностью вместо потребной стелющейся протяженности и с неспособностью дать впечатление господства многосоставности над целым, без чего никакой просто большой дом не станет домом-городом.

Кроме того, дом-город на замоскворецкой набережной должен бы представлять народное, а не правительственное начало. Многонародье — и в смысле населенности, и в смысле языковой пестроты от прирастания Поволжьем и Сибирью, и в смысле пестроты сословных состояний. Густое множество замоскворецкого домовья, прореженное купами садов и собранное вертикалями церквей, куда точнее воплощало эту тему.

И куда привычней взгляду с высоты Кремля, всегда имевшему перед и под собой именно эту городскую сторону. Впрочем, дом-город на заречной стороне был нужен не такому взгляду с холма, но взгляду от подножия холмов, от средокрестия, когда вся глубина Замоскворечья прячется за внешний фронт домов. Дом-город, становясь один за всех во фронт, представил бы, означил, заместил всю эту глубину.