Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2003

Александра Мочалова

На грани стекла и огня

Мочалова Александра Александровна родилась в Кирове (Вятка) в 1977 году. Закончила Вятское художественное училище им. А. А. Рылова по специальности живопись. Работала бутафором-декоратором в Кировском ТЮЗе (Театре на Спасской), декоратором в театре кукол. Публиковалась в областных газетах и журналах, коллективных сборниках. В «Новом мире» печатается впервые. Живет в Кирове.

С осени прошлого года я, сам выпускник Литинститута (семинар Евгения Винокурова), веду в Литературном институте семинар поэзии у заочников.

Семинар (пока) большой, двадцать один человек.

Большинство из них — взрослые люди, с образованием, профессией, зачастую — с публикациями (как правило, в местной печати, в Сети), с большими — зачастую преувеличенными — надеждами.

Часто студенты оказываются интереснее своих текстов.

Вятская художница Александра Мочалова — одна из тех, в ком есть не только, что называется, способности, но и дарование (дар=подарок), что не очевидно даже среди студентов Литинститута.

У нее есть и голос, и слух — поэтический (по аналогии с музыкальным).

Она пишет долгие красивые стихотворения.

Одаренному человеку нужна своевременная смена аудитории.

Остальное — таинственно и непредсказуемо.

Едва касаясь краешка столаИ спинки стула — то, что было раньше,Ко мне вернулось и к виску примкнуло:Сто лет назад я также здесь жила.И апельсин в ладони был оранжевНастолько же, когда ладонь бела.Не знаю я, ладонь или ладьяВ замедленном скольжении мгновеньяНа краешек поставит бытия,Как натюрморт, мое стихотворенье.Вот очертания приобрелаСеребряного кораблекрушеньяТемно-коричневая палуба стола.Сто лет назад я рядом с ней плылаВ размере головокруженья.И все заведомо, над флотом небольшимКомандует обветренный, бывалыйДух чаепитий. Это он кружит,Витает и движения вершитУ спинки стула, словно у штурвала.Плетет из нот несложный клавесинВдоль комнаты игру теней и света.Я опускаю красный апельсинСреди поставленных предметов.И все во всем слегка отражено.Заключено в фарфоровых узорах.И апельсин в поверхности приборовЗатеплился цветным веретеном,Кирпичной пыли мелким перебором.Но в сочетания, затеянные кем-то,Тем, кто ни мной, ни мне необъясним,Для глубины необходима синь —Взыскательна гармония акцента.Ее старательной рукой ультрамаринОдной из кружек чуть смещен от центра.На фоне матовом фарфорового блюдцаЯ по лимону лезвием веду.Для сердца терпкую возьму беду,Иголочные капельки прольются.Здесь от Востока желтого и жаркого пескаТончайшей ниточкой сокрытого истокаСмешалась с цитрусом туманная тоскаИ воздух Рождества с лимонным соком.Тончайшей хрупкости подвержен натюрморт.В нем фиолет и снег и зной кифары.В мой сахарный фарфор песок СахарыКак из часов песочных перейдет.У ложечек особые дела:То лодочник в серебряном почетеВ своем перенесении веслаУчаствует, как будто бы в полете,В рассеянном движении крыла.Но мнимый распорядок не случаен,Все по своим расставлено местам,Как в шахматах. И чайник Notre DameВ потертом лаке повторен печально,И «натюрморт» отринул перевод,По смыслу тот, что «мертвая натура»,Гуляет норд меж башенками чашек,И свято чтит невидимый народЛимонное колесико фортуны,Настольный город кораблей и башен,Обветренный штурвал у спинки стула.Сей синеглазый мир и корки серпантин,Контраст, пульсирующий в глянце,Уж верно, знали малые голландцыИ век назад художник, что носилСеребряное имя КонстантинИ в жизнь играл с трагедией паяца.И если плоскость прочная светла,То, словно в мраморе прожилки,Опаловая палуба столаОкружности посуды приняла,Как белые на белом жизни.Как чай и сахар перемешан мир.И люди стол теснее окружили.И стрелки ложечек, и золотой пунктирДвижение по кругу завершили.И каждому казалось, что сюдаЯвился он по собственному делу.Тогда, когда над плоскостью столаДух чаепитий властвовал всецело:Притягивал, рассаживал фигурыИ светом кружевным плутал по лицам,И золотой полоской контражураСпадал вдоль плеч, и синевой в ресницахЮтился, любопытствуя прищуромВо взглядах, расположенных друг к другуВ обыкновенье разговорных тем —Всех тех, кого собрал сюда затем,Чтоб завершить движение по кругу.

…Плету, плету не отрываясь,Но доплести не успеваю.Сейчас поднимут крылья братья,Сейчас костры поднимут крыльяИ люди гордо вскинут брови.Надменной медью реет пламя,Пустой соломы позолотаМгновенно превратится в уголь.Но превосходны переходыВ немом непроизвольном звуке,От мук произрастая в радость.И крылья переходят в руки,И руки в круг объединенный…— Ограждена ли от испуга,И от костра, и от печали,И от молчания, сестра?— Едва ли мне не быть спасенной.И лишь того не избежать мне:Всю жизнь крапивные объятьяПлету, плету не отрываясь,Но доплести не успеваю…

— Странный вы народ — люди! — сказал, усмехаясь, Стеклянный Человечек. — Всегда недовольный тем, что есть.

Тропой ЛорелеиМеж темными елями, словно в бреду,Как только умею, едва, еле-елеНад Рейном бреду.У пепельной ели живет в подземельеМой хрупкий лесной стеклодув.Под хвойною тенью, тропой Лорелеи,В зеленую чащу иду.Меж птиц и растений тропинка к тебе ли? —Веду разговор на ходу.Беду ли найду я в лесной колыбели,Покуда тебя не найду?Я буду шептать заклинанья, бледнея,Чернея в огне и в аду,А ежели губ разомкнуть не посмею —Молчу, заклинаю и жду:Явись предо мною, пред ясные очи —Еловый, подземный, чудной,Сквозной колокольчик, веселый стекольщик,Прозрачный, как месяц ночной.Явись предо мною,На доброе сердце, тепла и стекла не жалей.Дыханьем стеклянное сердце земноеСогрей, а захочешь — разбей.Сквозь чистый и ясный осколок на свечкуПосмотришь — увидишь меня.Там сердце на грани стекла, Человечек,На грани стекла и огня.В стеклянные реки увидишь, как рукиПо Рейну сплавляют леса,На выдох стекольное дело сквозь трубкиВ сосуды всплеснет чудеса.И спросишь: «Чего ты хотела у ели —Понять, поменять, обрести?Людские желанья, заветные целиПросты, но не ясны, прости».Тропой ЛорелеиМеж темными елями, словно в бреду,Как только умею, едва, еле-елеНад Рейном иду…

Когда, спускаясь по спирали,Тоскуя, полдень смотрит шире,Я вижу красоту детали,О целом забывая мире.И словно слышу об уходе.На фоне графики рябинКак ваш рисунок не свободен,Как ярок осени рубин.И снова рядом благороденВетвей орнамент не прямой.Как ваш рисунок не свободен,Как не свободен мой.

Владимир Маканин

Без политики

Из книги «Высокая-высокая луна». (См. также: «Однодневная война» — «Новый мир», 2001, № 10; «Неадекватен» и «За кого проголосует маленький человек» — «Новый мир», 2002, № 5.)

Маканин Владимир Семенович родился в 1937 году в Орске Оренбургской обл. Окончил МГУ. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Cтарый хер, я сидел на краешке ее постели. Весь в луне — как в коко не чистого серебра.

В том-то и дело! Старикан Алабин сидел на самом краешке ее постели. Конечно, напряженно. Конечно, с опаской. Но луна за окном вдохновляла!

Ни к чему много света. Заоконная луна это понимала не хуже меня: на спящую молодую женщину хватило одного луча, но какого! Воистину чудо. Я был в отпаде. Я не дышал. Луч тоже не дышал. (Картина старых мастеров. Уже наш Вермеер. Вот он. Откровенный. Cамую чуть.) Хотя, по сути, чтобы пускать слюну, лунному лучу открыто было не так уж много. Лицо… И сонно нависшая женская грудь. И пожалуй, подчеркнута диагонально рука — узкая, выпроставшаяся из-под легкого одеялка.