Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003
Впервые в жизни проявив характер, она слабым свистящим шепотом запретила дочке Тамары Алексеевны, Герману и Лизе появляться в ее последней (три крайних окна второго облупленного этажа) онкологической палате. Галина Тимофеевна не хотела прощаться. И до последнего дня, уже едва способная шевелиться, при помощи набухшей от слез Тамары Алексеевны в назначенный час добиралась до окна и, вцепившись костенеющими пальцами в раму, покрытую грубой коростой осыпающейся краски, смотрела мокрыми невидящими глазами, как ее дети гуляют по роскошному осеннему парку онкологического института. Три крепко взявшиеся за руки фигурки в расплывающихся от слез ярких плащах. Ее дети.
Момент перехода Галина Тимофеевна едва ощутила — просто мгновенный и обморочный укол, словно во сне, когда всем оборвавшимся сердцем оступаешься на чудовищной высоте и тут же мягко и упруго планируешь на невидимых крыльях — на самое дно разреженного сном воздуха. И никакого света в конце тоннеля, головокружительного полета и одушевленного шепота усопших — ничего, кроме бесконечного одинокого ожидания в пустом зальчике убогой привокзальной почты.
Первое время звонков было много, и Галина Тимофеевна едва поспевала переходить из одной облупленной кабинки в другую, прислушиваясь к далеким, прерывающимся голосам, но телефонные мембраны становились все непроницаемее, а кабинки все призрачнее, и она подолгу застывала на неудобном казенном стуле с холодной пластмассовой спинкой, беспокоясь и схватываясь при каждом коротком переливчатом треньканье. Но связь барахлила, и Галина Тимофеевна со слабой, виноватой улыбкой опять опускалась на свой стул и все комкала в иссохшей лапке маленький влажный платочек с красным, похожим на паука цветком, который Лиза вышила на уроке труда в четвертом классе.
Потом звонки прекратились вовсе, и Галина Тимофеевна впервые почувствовала тихое, но безостановочное движение внутри и вокруг себя, словно она лежала на дне настойчивого ручья и погружалась все глубже и глубже, протягивая немые полуразмытые руки к зеленоватой, клубящейся поверхности и растворяясь в теплой, щекотной мути. Дольше всего держалось в памяти дрожащее изображение Лизы, но и она, вопреки логике все еще существующего где-то времени, не взрослела, а становилась меньше, бесцветнее, пока наконец не притаилась щекотной рыбкой внутри опустевшего материнского живота. И Галина Тимофеевна поняла, что больше не помнит своего имени. Тогда, сделав судорожное, отчаянное усилие, она встала и, тяжело раздвигая кисельный, загнивающий воздух, побрела к немой, струящейся телефонной будке.
Дочь Тамары Алексеевны проснулась, вздрогнув всем потяжелевшим, подурневшим от поздней беременности телом, и бессмысленными со сна глазами уставилась в медленно розовеющий прямоугольник окна. Томительно вздыхал подобравшийся к самому дому сосновый прибой, и в такт ему ритмично колыхалось загорелое плечо умаявшегося за долгий дачный день мужа. Едва слышно, на пределе ощущения, зудел в полумраке проголодавшийся комар.
Как же ее звали? Полина… нет, Альбина Матвеевна. Все-таки Полина, а не Альбина. Полина Матвеевна. Татина Татеевна. Или Татетеевна? Полина Татетеевна, Патрикеевна, Алевтеевна, перебирала женщина, нанизывая на невидимую нитку непослушные, забытые бусины.
Комар уловил волну мощного живого тепла и восторженно смолк, пристроившись у подножия рыжего волоска — поближе к зияющему темному кратеру поры. Патрикеевна, Фадеевна, Ти… Мужчина, не просыпаясь, дал себе оглушительно-влажную пощечину и скрутил комара в крошечный липкий комочек. Женщина вздрогнула еще раз, машинально прикрыв ладонями круглый живот. Спи, пробормотал мужчина, тяжело переворачиваясь и прижимая к груди ртутную, слегка светящуюся в предрассветной спальне голову жены. Еще рано. Рано, согласилась женщина, неотвратимо погружаясь в медленные, зеленоватые слои сна и чувствуя, как вращается, опускаясь, потолок, обшитый душистой вагонкой, как ходит, осторожно сужая круги, огненная лисица с огромным, тающим в темноте хвостом и все гуще, все тяжелее пахнет чем-то сладковатым, знакомым, родным…
В животе ее, засыпая, тяжело толкнулся неясный ребенок, связь со слабым щелчком разъединилась, и Галина Тимофеевна умерла.
Сергей Хомутов
Летящие версты
Хомутов Сергей Адольфович родился в 1950 году. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького. Автор десяти лирических сборников. Главный редактор литературно-исторического журнала «Русь». Живет в Рыбинске.
* * *Проснусь в переполненной бочке вагона —на жестком устану.Какого еще ожидать перегона,коль всё не по плану?Какого еще ожидать полустанка,уж я и не знаю.В соседнем купе продолжается пьянка,печально внимаю.Добро, за окошком бегут перелески,холмистая местность.И звездчаты встречные речки от блеска,змеясь в неизвестность.Летящие версты — прощальные строчкиза пологом дыма…А жизнь, как и прежде, от точки до точкинеисповедима.
* * *Всё разумное в нас и безумное равновелико —то бесценные ценности, то по углам черепки…Две сектантки поют, завывают протяжно и дикона заснеженной станции возле замерзшей реки.Что сюда занесло эту пару неясного свойстваи о чем эти песни, подобные шуму в степи?И душе не укрыться, не спрятаться от беспокойства —всё в России по замыслу вроде и всё вопреки.За платформой деревня, где сеют и пашут весною,где еще уберегся по нищенским избам уют.Но какою-то жгучей, какой-то всесветной виноюпереполнено завтра — а рядом сектантки поют.Кто их бог — неизвестно и кто их кумир — непонятнои бессмысленно спрашивать, ибо ответа не жди.Далеко ль собрались или нынче ж вернутся обратнои какие надежды в сухой сберегают груди?Налетит тепловоз, оборвав с возвращением в городразмышленья твои о превратностях общей судьбы.Но и там лишь острее сиротский почувствуешь холоди ничтожность своей не дошедшей до Бога мольбы.…За окном темнота, и, к стеклу приникая глазами,ты напрасно пытаешься высмотреть вечное дно,что с рожденья до смерти привычно зовем небесами.Но глядишь и глядишь, и другого тебе не дано.
* * *Апрель, на кладбище размытоеспешат машины и народ.Уткнув в кашне лицо небритое,с трудом пройдешь к могиле вброд.Повернуты и опрокинутынедавно врытые кресты,водою памятники сдвинуты,обсели вороны кусты.А похороны продолжаются,не остановишь этот смерч —в потоке мутном отражаютсяодновременно жизнь и смерть.
* * *Память — грустное наследье,столько горькой правды в ней.Новое тысячелетьеот иных растет корней.Омут темный, серебристыйс окуньками да плотвой,луг пресветлый, бор пречистый,вы остались в жизни той —там, где утром с зыби синейдолетал к нам водный прах,там, где кладбище святынейбыло в розах и крестах,где еще земная силамне сулила столько благи прабабкина могилане осыпалась в овраг…
РеставрацияДекабрьское утро. Безликие стены столетья.Навряд ли печальней возможно представить наследье.И не с чем уйти, чтобы с чем-то обратно вернуться,добро бы от сна — тяжелее от яви очнуться.Кривые ступени, холодные серые плиты,и камни разбиты, и мысли святые забыты,и клети лесов накренились до самого неба.И мертвая память как несовершенная треба.Под сводами Спаса невидимо Преображенье,лишь темного снега наметы, морозное жженье.Всё выше идем, а как будто спускаемся ниже,и странно услышать почти позабытое «…иже»…О, сколько еще нам щепотью крестить этот воздух,чтоб снова исконный наш, отчий, почувствовать роздых,увидеть, что паперть от ладана стала туманна…И грешные губы молитвенно шепчут: «Осанна!»
* * * * * *Слова, превращенные в пули,возможно, уже не слова:в сплошном демоническом гулеони утеряли правана музыку, что согревалаи души звала к небесам,и вечную жизнь обещала,и волю давала слезам.Уйдем в тишину золотую,в молчание далей цветных,где губы молитву святуюпрочтут, поминая родных.И вечная тайна пробьется,жестокую блажь отстраня.И музыка вновь отзовется,в согласных и гласных звеня.
Рустам Рахматуллин
