Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 7, 2003
Башня. Тогда и постановка Щусевым пирамидальной башни в край Казанского вокзала, к виадуку, проясняется: она несет градостроительную функцию не Боровицкой башни, а заречной Шестивратной башни Каменного моста. Декоративные подробности особенно близки.
Но Шестивратная разобрана за полтораста лет до Щусева; ее явившаяся на вокзалах тень доказывает важность своего оригинала на старом месте, в панораме набережного Замоскворечья. Правда, Шестивратная была о двух шатрах, ее одноверхая тень брошена на Каланчевку словно от бокового света. Впрочем, именно в боковом ракурсе, сближая свои шатры, башня виделась Кремлю и вдоль реки.
Есть третий прототип вокзальной башни — башня Сююмбеки в Казанском кремле. На Казанском вокзале только башня и помнит Казань: пирамидальный силуэт под золотым гербом-драконом на щипце и с интерьером под мечеть.
Четвертый. Итак, три мира царства треугольного — Орда, Святая Русь и Запад — на своих местах. И как на Боровицкой площади, звучит вопрос на Каланчевской: где же в этих трех мирах скрывается четвертая дорога? Иначе говоря, как обозначена двойственность Запада?
Два Запада предъявлены вокзалом Николаевским так точно, как Пашковым домом. Во-первых, это вилка между балтийским направлением путей и средиземноморским, итальянским, а по мысли архитектора, Константина Тона, — даже византийским стилем здания. Во-вторых, это двойной источник композиции: ратуши северной Европы — и дворец Сенаторов на римском Капитолии. Капитолийский холм, при совмещении карт Рима и Москвы пришедшийся на Старое Ваганьково, где план усадьбы капитан-поручика Пашкова проступает Капитолийской площадью, — на Каланчевке дан своим заставочным фасадом, подтверждающим сличение холмов.
В-третьих. Как над Ваганьковским холмом, как над распутьем Знаменки с Волхонкой, как, может быть, и над любым русским распутьем, над вокзалом властно имя Николай. Имя царя, да, — но и его небесного патрона, покровителя всех путешествующих. Могло ли быть иначе, если в первый поезд не нашлось желающих и он катал гвардейцев?
Наконец, при Николаевском стоит «четвертый из трех вокзалов» (определение Алексея Митрофанова) — платформа Каланчевская соединительной дороги. Станционный павильон зовется Императорским, поскольку строился к приезду Николая II на коронацию. Однако император прибыл не сюда, а по соединительным путям на Белорусский (в то время Брестский) вокзал. И это важно: с платформы Каланчевской едут к Белорусскому вокзалу, где соединительная ветка превращается в смоленскую железную дорогу. Сам этот вокзал был отнесен к Тверской заставе, но на условии соединения особой веткой с Николаевским вокзалом. И между прочим, одно время назывался Белорусско-Балтийским, по ответвлению путей в Литву. От его площади — Тверской заставы, из-под Триумфальной арки, — начинался петербургский тракт. Такая странная привязка, как и стилевая общность и физическая смежность Белорусского вокзала с пропилеями Тверского виадука, — вещи той же природы, что и смежность Николаевского, петербургского вокзала с платформой Каланчевской. Последняя на Трех вокзалах открывает смоленскую дорогу, то есть служит аналогом Волхонки.
Поскольку же смоленская грунтовая дорога была древнейшей киевской — то поговорка «из Москвы в Петербург через Киев» на Николаевском вокзале полнится внезапным смыслом. Старинным смыслом занеглименской развилки.
Всевокзальный круг. Закончить ли теперь одним окружным очерком московский всевокзальный круг?
Как нищ Савеловский, невнятен Павелецкий (он же Саратовский), о Курско-Нижегородском умолчим. Их словно бы забыли заменить шедеврами или по меньшей мере перестроить, хотя и перестраивали на глазах. Им не досталось Шехтеля, ни Щусева, ни Рерберга, построившего Киевский (первоначально Брянский) вокзал, чтоб оказаться знаковыми. Чтобы из провинциальных просто стать хотя бы знаками провинции. Деревня, глушь, Саратов могли бы сделаться предметом остранения.
Но пусть. Пусть гений зодчества на них не почивает. Неодолимый провинциализм этих вокзалов говорит, что основные страны света суть промежуточные для Москвы. Недаром хорошится Рижский (Виндавский) вокзал: до Волоколамска его пути споспешны древней Волоцкой дороге; но уже в Новгород от станции Волоколамск дороги нет.
А промежуточные страны света, данные в архитектуре Трех вокзалов и равного им Киевского, — основные, градообразующие для Москвы.
Юго-запад. Действительно, на всевокзальном круге только триумфальный Киевский, построенный в память о столетии войны 1812 года, равняется архитектурой с Тремя вокзалами. Как будто он до Каланчевки не дошел или ушел с нее.
Не так ли дом Перцова, этот воплощенный древний Киев, не дошел до Боровицкой площади или ушел оттуда?
В трехдольном мире московских средокрестий четвертый путь полускрыт. Только налево, прямо и направо, не назад — вот богатырский камень на распутье в царстве треугольном. В мире, о котором мы не знаем, почему он треугольный, но последнее ли это, чего мы не знаем о мире?
Жест отступа, неприближения юго-запада, его укрытость, мерцание его художественных знаков, поглощенных единым знаком Запада, — вот как явлена в московских средокрестиях русская драма трудного возврата в Киев и во греки. А когда приважен, соглашается на близость Киев, когда удержан Севастополь-Херсонес, за ними делаются видными на отдалении Константинополь, Иерусалим и Рим. (Киевский вокзал, как замечает Анна Броновицкая, прикрыл за дымовой завесой 1812 года венецианские и римские цитаты.)
Но временами отлагаются и Херсонес, и Киев. И снова возвращаются — быть может, вечным возвращением.
Кажется, что Три вокзала в отсутствие на Каланчевке Киевского означают сочленение трех четвертей русского мира: ростово-суздальской, великоновгородской и ордынской. Что Три вокзала суть ансамбль Великороссии, составленный двумя Иванами. Что это образ взятия северо-западного Новгорода и казанского юго-востока к земле Андрея Боголюбского и Сергия. Что эти взятия трактуются на Трех вокзалах как необратимые, в отличие от киевского взятия. И что необратима, следовательно, Великороссия, но не Российская империя. Империя действительно есть полнота, а всякий опыт полноты, достроенности мира поставлен под угрозой обратимости.
Однако это впечатление, доставленное с птичьего полета, с Киевским вокзалом на периферии круга зрения. Сама же Каланчевка совершенна и закончена. Поскольку юго-запад, повторимся, воплощен на ней вполне именно Николаевским вокзалом — с пригороженной к нему платформой Каланчевской или без нее. Этот вокзал изображает целый Запад, как изображает целый Запад дом Пашкова при начале города. Ибо неотменимо правило московского начала: дорог четыре, а миров три.
Вокзал-дворец. Капитолий в греческих одеждах, Николаевский вокзал трактует о трансляции Империи, припоминая в Третьем Риме Первый и Второй и наставляя путь в предполагаемый Четвертый (утвержденный Филофеем через отрицание) — Санкт-Петербург. Или обратно из Четвертого: именно Николай I выстелил железный путь для возвращения столичности в Москву.
Как детище и манифест придворного художника и самого царя, имя которого нес, Николаевский вокзал обратным переносом подтверждает интуицию о царском статусе Пашкова дома.
Подтверждений даже несколько. Назначенное для вокзала поле называлось Каланчевским в воспоминание о каланче, будто бы украшавшей царский путевой дворец при Юрьевской (Стромынской, Суздальской) дороге. По-видимому, это Краснопрудский, он же Шеинский дворец (по имени петровского боярина, которому принадлежал до перехода в собственность царя). Дворец, стоявший некогда на западной границе поля. Строя каланчу вокзала, Тон, наверное, лишь окликал место по имени; а откликнулся действительно царский дворец.
Наконец, красноречивы назначение и само имя Императорского павильона, смежного с вокзалом. Последний император, тоже Николай, все-таки пользовался им.
Вокзал-храм. Обратная проекция собственных смыслов железного московского начала на грунтовое, как видим, тоже плодотворна.
Один из тайных смыслов Северного вокзала зашифрован в его архитектурной композиции, которая восходит к типу церкви «кораблем» (наблюдение Константина Михайлова). Конечно: колокольня, трапезная, самый храм с алтарной апсидой, поставленные на оси. И удивительно: как в храме, ось ориентирована на восток. Храмовый верх замаскирован теремковым или смазан снежной вьюгой, словно на полотне художника, и подлежит угадыванию.
Вокзал под видом храма — целая рубрика архитектуры, и перед нами русская страница в эту рубрику. Неороманская колонная аркада, сохранившаяся в современном интерьере Ярославского вокзала и когда-то оформлявшая перрон, вполне традиционно разрешает ту же тему, намекая неф. Только алтарь воображается иначе — теперь на направлении путей, когда-то завершавшихся у Сергиевой Лавры. Кстати, «неф» значит «корабль». На Ярославском этот внутренний корабль, романское иносказание спасающего корабля Церкви, — и образ церкви «кораблем», корабль наружной композиции, — лежат на поперечных курсах. Что ж, архитектор Кекушев, о принадлежности которому перронной колоннады часто забывают, был перпендикулярен Шехтелю во многих отношениях.
