Последний дар - Гурна Абдулразак
Ральф виновато пожал плечами. Анна подумала, что в этом неуверенном жесте была некоторая театральность — на самом деле он излагал свои твердые убеждения.
— Тем больше, по-моему, причин сохранять рациональное, взвешенное отношение к тому, что на первый взгляд представляется непереносимой несправедливостью. Мы должны смотреть вдаль, когда пытаемся исправить то, что сегодня неправильно. Надо думать о новых проблемах, которые мы создадим, решая нынешние, — и вот о чем не беспокоится Мугабе.
Ник тоже пожал плечами, и Анна подумала, что у них уже не первый такой разговор и он снова зашел в тупик. Отец с сыном улыбались друг другу, молча условившись оставить тему. Анна с некоторым неудовольствием подумала о том, что они рассуждают о несправедливостях безучастно, а потом переходят на что-то другое, но и позавидовала тому, как им легко друг с другом.
Ральф заговорил о недавней деловой поездке в Тунис. Рассказывал умело, меняя сюжеты, как будто их у него был целый ящик и он мог выбрать тот или иной по желанию. Рассказчик он был не утомительный и говорил неторопливо, словно проблемы были не очень важные, просто излагал сюжет или свое мнение, полагая, что они могут показаться интересными. Иногда он подавался вперед для убедительности, и Анна подумала, что это приятная манера, ненавязчивая и скромная, словно он не был уверен, что сюжет может заинтересовать слушателей сам по себе.
— Невежественному гостю, такому как я, — говорил он, — город кажется спокойным, мирным, благополучным. Магазины полны товаров, кафе и рестораны забиты людьми. Прохожие спешат по своим делам. Я остановился в элегантной, уютной гостинице, полной жильцов — по моему впечатлению, тунисцев, а не богатых иностранцев, не туристов. В воскресенье пошел прогуляться в парк — многолюдье, семьи занимаются тем, чем положено заниматься в воскресный день в парке. На улицах все нарядные, особенно женщины, неважно, в национальных одеждах или в модных современных. Так что для меня было сюрпризом, когда мой хозяин — тоже тунисец — посоветовал мне не показывать рукой на стену вокруг приморской виллы, не задерживать взгляд на вооруженных полицейских, прогуливающихся перед молом, не глазеть на дома, привлекшие мое внимание. Инструктируя меня, он нервно отворачивался от виллы и от полицейского, как будто опасался, что его слова могут долететь туда или их прочтут по его губам. Это было на экскурсии в Карфаген — тот самый Карфаген, о котором мы все знаем. У президента там приморская вилла — на нее я как раз и показывал пальцем. По-видимому, аппарат безопасности там нервный и жестокий и очень подозрительно относится к тем, кто проявляет малейший интерес к Большому человеку. Хотя, глядя на то, как люди спокойно занимаются своими делами, никогда об этом не догадаешься. Что вы об этом скажете?
— Что вы об этом скажете? — подхватила Джилл с таким энтузиазмом, что Анна даже вздрогнула.
Это эхо было ненужным, и Анна подумала, что, несмотря на внешнюю самоуверенность, Джилл, вероятно, борется с застенчивостью. И, подхватив последние слова Ральфа, она как будто желала объявить, что и она там была, что она не пустое место.
Несколько секунд они молчали — Ральф дал им возможность высказаться, но никто не заговорил, и он продолжал:
— Не представляю себе, чтобы британские граждане хладнокровно терпели такое запугивание, — просто не представляю! Как вы думаете, — обратился он к Анне, видимо, полагая, что она специалист в этом вопросе, — можно ли так привыкнуть к угнетению, чтобы уже не ощущать его как угнетение? Или вы думаете, что дело в национальном характере? Я имею в виду не биологический характер, не пресловутую британскую флегматичность и не мифическую жестокость островитян, совсем нет — а нечто связанное с культурой страны, с тем, какими видят себя ее граждане.
Он опять сделал паузу, словно ждал возражений или иного отклика, а возможно, желая убедиться, что не оттолкнул слушателей. Он снова взглянул на Анну — а она взяла бокал, чтобы избежать его испытующего взгляда, и увидела, что бокал пуст. И, прежде чем снова повернуться к Ральфу, перехватила взгляд Джилл, тоже обращенный на него. Глаза ее ничего не выражали, как будто она полностью отстранилась или желала скрыть свое неодобрение, и Анна удивилась тому, как отличался этот взгляд от того прошлого, дружелюбного. Анна сразу отвернулась и вдруг поняла, что эта строгая самодостаточная женщина пугает ее саму, как пугала бы ее мать. Джилл наполнила ее бокал, и, когда Анна повернулась, чтобы поблагодарить, увидела, что ее глаза опять изменили выражение. Сейчас, когда Анна повернулась, они улыбались. Она слегка подняла бокал — безмолвный тост.
— Некоторые народы просто не будут терпеть несправедливость, — продолжал Ральф.
Ей показалось, что Ник одобрительно буркнул, и она подумала, что сейчас услышит хор свободолюбивых.
— Если их станут притеснять, они выйдут на демонстрации, станут совершать поджоги и строить баррикады. Избиения, казни, тюрьма не сломают их упрямого сопротивления тирании. Другие народы покорны и пугливы. Иные даже не воспринимают угнетение как несправедливость — для них это естественный порядок вещей. Что-то есть в их культуре такое, что они стали покорными. Религия? Историческая привычка к злоупотреблениям властей?
У них за каждым обедом так? Она подумала, что Ник сейчас заговорит, может быть, даже почувствует неловкость, но он, казалось, сосредоточился на еде и только поглядывал на отца, набив рот. Джилл тоже совсем успокоилась и ждала продолжения. Впоследствии, узнав Ральфа ближе, Анна заметила, что он любит сравнивать национальные характеры и за этим стоит желание провозгласить, что британский с его твердостью и порядочностью заслуживает всяческого восхищения. Он не просто любил такие сравнения — это было навязчивой идеей, его способом понимать мир. Он сравнивал спокойно, без энтузиазма, а так, как будто это было объективное наблюдение, констатация истины. Ее удивляло, что Ральф не замечает шершавой изнанки своих сопоставлений, самодовольного взгляда на шаткость всех прочих наций. В этот первый вечер она подумала, что Ральф так разговорился от неловкости, что ему не нравится ее присутствие, но из вежливости он пытается это скрыть.
После короткой паузы Ральф заговорил о том, как служил полицейским в Северной Нигерии, исполнял имперский долг, пока Нигерия не обрела независимость, и тогда уехал на родину зарабатывать деньги.
— Знаете, когда читаешь Оруэлла, его эссе «Убийство слона», работа полицейского представляется достойным занятием. Любопытно, да? Ведь на самом деле он хочет показать недостойность нашей имперской системы. А вы любите Оруэлла? — утомленно обратился он к Анне. — Ник сказал, что вы изучали литературу. Нынче полагается читать Оруэлла?
Анну вовлекали в беседу; демонстративная внимательность Ральфа помогала ей успокоиться, а его начитанность и умные замечания даже удивляли. Судя по всему, он основательно читал Оруэлла, Форстера, Конрада, Киплинга и в разговоре свободно переходил от одного к другому, проводя сравнения, спрашивая мнение Анны. Это было похоже на семинар, мягко руководимый Ральфом, — Анна была поглощена целиком. Разрушила волшебство Джилл, отправившись мыть посуду. Вскоре и Анна очутилась на кухне; помогая хозяйке, она рассказывала о своей школе, об учениках, о том, как ей нравится работа.
Это была ее первая встреча с родителями Ника: Ральфом, непоколебимым в своем самодовольстве, и Джилл, сперва любезной, а потом замкнутой и неуверенной в себе. Анне было неуютно при первом знакомстве, и от этого чувства она так и не смогла вполне избавиться. Нику она об этом не говорила, боясь показаться занудой, но сомневалась, что понравилась им.
Когда у Аббаса случился второй удар, Мариам было сорок восемь лет. Его отпустили из больницы, и она уволилась. Особого выбора не было: либо так, либо нанять сиделку, а она знала, как ему это будет противно. Да и отказывалась она не от должности члена правления Банка Англии. Теперь надо было считать деньги — прежде она о них почти не думала. Все заботы лежали на нем. Ей предстояло узнать о пособии и как получить доступ к его пенсии — как управляться без его помощи. Научиться уходу за ним. Не сразу удалось ей сориентироваться в новых обязанностях, усвоить их, она старалась по мере сил не испытывать возмущения и брезгливости. Аббас не мог говорить и смеяться, самостоятельно есть и оправляться. С последним ей приходилось тяжелее всего, как бы она себя ни уговаривала. Ничего не могла с собой поделать. И от него не могла скрыть, как ни старалась. Он закрывал глаза, когда она его подтирала; иногда из-под сомкнутых век выползала слеза. После первых недель лечения она подумала, что пора ей встряхнуться и найти себе занятие. Она побывала в парикмахерской, закрасила седину и, когда у Аббаса были сеансы терапии, раз в неделю ходила в спортзал. Она сразу подружилась с тренером — молодой худенькой блондинкой в больших очках, говорившей торопливо и как-то странно, словно пыталась изобразить себя кем-то другим. Мариам нравился ее дружелюбно-командирский тон — так ей легче было скрывать свою неискушенность в спортивных делах. И нравились неумеренные похвалы и радостные восклицания, когда Мариам удавалось новое простенькое упражнение.
