Последний дар - Гурна Абдулразак

Когда Анна сказала об этом Нику, он промолчал, но лицо его выражало сильную неприязнь, и она решила, что неприязнь эта — к ее отцу. Она пожалела о сказанном, хотя всё это было правдой. Печально, что в ее описании он выглядел узколобым иммигрантом — но так он себя вел, и она поборола желание сказать что-либо в его защиту.

Служба Анну удивила. Показалась ей фальшью. Она надеялась, что ее растрогает драма воскресения, что она проникнется утверждением веры, ощутит торжественность происходящего, но слова дяди Дигби казались преувеличением, а в подаче их слышались заученное благочестие и самодовольный тон. Несмотря на церковное облачение и набожную речь дяди Дигби, Анна даже усомнилась в том, что он верующий. Она подумала, что у верующего должен быть особый взгляд — горячий, страстный, истовый, хотя бы добрый, — но даже издали было видно, что он пустой, раздраженно-озабоченный. Она подумала, что дядя Дигби — не лучший образец своей профессии.

Обедать сели уже около трех. Анна сидела между Ником и Энтони, другом Лоры, сестры Ника; он жевал и помалкивал. Лора, с которой они встретились в церкви, и Энтони, просидевший всю службу в пабе, приветствовали ее пристальным оценивающим взглядом, видимо, собираясь чуть позже вынести свой приговор. У нее пробежал холодок по спине. Оба они работали в архитектурном бюро, где Энтони был старшим партнером. Энтони говорил резко, раздраженным голосом человека, готового выйти из себя, если что-то будет ему не по вкусу.

Дядя Дигби, викарий, с проседью в густых темных волосах, при ближайшем рассмотрении оказался человеком мягким. Он уже не выглядел раздраженным и несколько расслабился. Поначалу беседой заправляли дядя Дигби и Ральф, но вскоре верх взял дядя Дигби, тем более что его жена Флоренс отвлекла Ральфа какой-то длинной историей, рассказываемой вполголоса. Дядя Дигби с церемонной любезностью попросил молодых рассказать о своих занятиях, выразил восхищение и сообщил, что на днях услышал кое-что интересное об этом по радио. В ожидании обеда он часто подливал себе в бокал. Анна перехватила взгляд Джилл, с повлажневшим лицом торопливо накрывавшей стол: Джилл проказливо улыбнулась, словно происходило что-то немного комическое, и она догадывалась, что в скором времени дядя Дигби сморозит какую-то глупость. И дядя Дигби, сидевший напротив Анны, вдруг обратился к ней с нарочито милостивой улыбкой и спросил:

— А вы, собственно, из какой страны?

— Анна британка, — кратко отозвался за нее Ник, а Энтони хихикнул.

— Да, разумеется, британка, — сказал дядя Дигби, — а до того, как стала британкой?

Все посмотрели на нее, ожидая ответа о ее подлинной национальности. Ей хотелось немедленно встать, уйти прямиком на вокзал и ехать куда-то, где ее настоящая родина. Она пожалела, что ей не хватает задора, чтобы очаровать людей, которые ей не нравятся.

— Ваши родители откуда родом? — продолжал дядя Дигби, по-прежнему любезно, но уже без такой широкой улыбки — вероятно, сочтя подозрительным молчание Анны.

— Отец у меня из Восточной Африки, — ответила Анна, ненавидя и елейного лицемера, и себя за то, что позволила вытягивать из себя сведения, в которых сама не уверена. Она чуть не сказала «кажется», но удержалась. Выяснилось, что дядя Дигби несколько лет жил в Кении, там родился Энтони, и все оживились, обрадовавшись этому повороту беседы. Энтони вдруг разговорился и сказал, что у них был домик на южном побережье. У него есть старое фото этого домика.

— По вашему виду я бы сказал, что ваш отец был с побережья, — определил ее происхождение дядя Дигби.

— Мы уехали оттуда, когда я был маленьким. Но я его как сейчас вижу, — сказал Энтони, с теплом вспоминая детские впечатления. Бритая голова его блестела.

— Из каких он мест на побережье? — спросил дядя Дигби, слегка повысив голос, чтобы отодвинуть Энтони от разговора.

Она заметила, что темп и направление беседы вызвали у всех улыбку в предвкушении коротенькой новеллы из жизни в далекой, но не то чтобы совсем неизвестной стране.

— Я не знаю, — сказала Анна.

После озадаченной паузы дядя Дигби произнес:

— Вы не знаете, откуда происходит ваш отец? В это трудно поверить.

— Не знаю, — повторила Анна, не найдясь, что еще сказать.

— Я поражен. Вы хотите сказать, что не знаете или что не желаете знать? Мне грустно слышать, что вы питаете так мало интереса к своей родине, — сказал дядя Дигби, глядя в стол и печально поджав губы.

— Я британка, — сказала Анна и сама услышала, что голос ее прозвучал напряженно.

— Перестань приставать к ней, Дигби, — сказала Джилл.

Дядя Дигби отмахнулся:

— Мы наблюдаем, как распадаются семьи из-за того, что дети не желают знать о своих корнях. Чтобы общество сохранило цельность, хозяин и гость должны узнать друг друга, но мы не можем узнать другого, если не знаем себя. Мы заботимся о благополучии иммигрантов, не жалея усилий, чтобы донести до них эту мысль, это понимание. Эти слова «Я британец» иногда звучат для меня как холодный, трагический трубный глас.

— Успокойся, дядя Дигби, — с улыбкой сказал Энтони. — Ты доведешь нашу дикарочку до слез.

Анна поглядела на его улыбающееся толстокожее лицо с удивлением, увидела насмешку в его глазах. Она не знала, что сказать, боялась выпалить что-то жалкое. У нее защипало глаза.

— Не обращайте внимания, — сказал он с улыбкой, подавшись вперед и тронув ее за руку. — Дигби ничего не хотел этим сказать. Для него это всего лишь слова. Он становится святошей, когда выпьет.

— Анна, не могли бы вы помочь мне на кухне? — Джилл встала из-за стола.

Анна тоже поднялась и пошла следом, но не к кухне, а в ванную. Несколько секунд она смотрела на себя в зеркало, пока не перестало щипать глаза. Выйдя, она увидела, что Джилл дожидается ее в дверях кухни. Она кивнула Анне, и они вернулись к столу.

Она перестала распаковывать сумку и застыла, думая о том, что тогда, в воскресенье, была несправедлива к отцу в разговоре с Ником. Как она могла так говорить? Она понимала, что жизнь их ему нелегко дается, что не всё в ней ему по вкусу. Иногда он сердился, говоря о невежестве людей в их окружении, о том, что они упрямо мирятся с несправедливостями, творившимися и творящимися от их имени. Он рассказывал о делах на работе, о злоупотреблениях, которые вынужден терпеть, но он был твердым, терпеливым человеком и как-то умудрялся сохранять равновесие и продвигаться по работе. В любви своей он был неуклюж, но постоянен. И даже не был трагическим персонажем, каким предстал в ее рассказе. Должна была помнить об этом, а не говорить о нем пренебрежительно. Может быть, хотела показать Нику, что она не такая, как они, что она не из этих иммигрантов? Иногда она думала, что понимает, как тяжело дается жизнь ее отцу, все еще чужому здесь после стольких лет, всю жизнь ощущавшему свою чуждость, — он был намного старше матери и не мог разделить воодушевления детей, а они — разделить его радости. Она застыла на минуту, думая о нем и мысленно прося прощения.

Она села за компьютер и напечатала: «Я британка». Подождала, когда смолкнет «холодный, трагический трубный призыв» дяди Дигби. Собака в штанах[1].

Вечерами по средам Джамал допоздна оставался в университете — он посещал Группу исламских чтений. По дороге домой он заходил в угловой магазин купить молока. Магазинчик был плохо освещен, забит полками. Из людей там был только хозяин — не пакистанец, как ни странно, а англичанин с европейскими корнями. Он что-то читал за прилавком. Рядом с ним на прилавке стоял британский флажок, а еще один — на доске объявлений. Когда Джамал вошел, хозяин повернул торс и со значением посмотрел на настенные часы. Было без нескольких минут восемь, а в восемь он обычно закрывал. Всякий раз, заходя в магазин и встречая враждебный взгляд хозяина, Джамал иронически напоминал себе, что каждый день таит опасность. Но всё равно приходил: другой ближайший магазин был далековато, а он был не против легкой встряски. Однажды с ним зашла Лина из квартиры напротив и была настолько поражена безмолвной злобой хозяина, что зареклась сюда ходить. А он улыбнулся злому хозяину, молча заплатил за молоко и ушел.