Последний дар - Гурна Абдулразак
— Наполовину, — уточнил Джамал. — Не забывай про черномазого.
— Но разве полька назвала бы свою дочь Мариам? — усомнилась мать.
— Польская еврейка — да, — сказал Джамал.
Мариам покачала головой, но Джамал не отступал:
— Если это всё же так, то, с учетом того, что еврейство передается по материнской линии, мы все тоже евреи, и при желании можно будет подать на израильское гражданство.
— Мариам не еврейское имя, — сказала Мариам.
— С другой стороны, — продолжал Джамал, — черномазый со светлой кожей может быть арабом, которого прислали на какое-нибудь спецобучение в одно из военных училищ неподалеку. Мариам звали его любимую мамочку, и твоя мать, когда тебя родила, назвала тебя в ее честь.
— Мариам не еврейское имя, — с убежденностью повторила Мариам. — Я проверяла. Мне уже приходило в голову, что имя еврейское, и я проверила. Еврейская форма этого имени — Мириам.
— В таком случае сомнений больше быть не может. Наша польская бабушка встречалась не с евреем, а с арабом, — сказал Джамал.
Анна: Какая принципиальная оказалась гласная, подумать только! Ма уже вовсю копает, поговаривает о праве на доступ к информации и о том, чтобы затребовать в полиции дело своей предполагаемой матери. Навострилась, козыряет казенными формулировками — «затребовать дело», «предполагаемая мать». Наверное, в своем Центре для беженцев нахваталась. Выяснит имя — планирует проверить списки всех пассажиров, которые отплыли в Австралию и Южную Африку в течение нескольких недель после ее рождения, а потом проследить, куда направилась эта женщина, и найти ее. Сомневаюсь, что она сильно продвинется с полицейскими бумажками. Мать ее совершила преступление, бросив младенца, и дело на нее до сих пор не закрыто. Полиция не выдаст данные по текущему расследованию.
Джамал: Мой друг-писатель из соседнего дома в восторге от принципиальной гласной. Они с Линой души друг в друге не чают, она даже заявляет на него права. Будь я на месте Ма, я бы не стал докапываться. И, честно говоря, меня не особо тянет разыскивать ту женщину, которую бросил Ба, и ее ребенка. Нашего брата или сестру то есть. Не горю желанием. А ты? Это плохо с моей стороны, да? Но я определенно хочу поехать на Занзибар.
Анна: Мы правда поедем на Занзибар? Или это так и останется миленькой историей, приятной возможностью, счастливой сказочкой? Иногда, когда я об этом думаю, меня охватывает тревога, словно вот-вот наступят новые разочарования, новое отторжение. Не то чтобы я ощущала себя частью того мира или думала, что меня там ждут с распростертыми объятиями, но с тех пор как все открылось, меня словно располовинило между миром реальным, в котором я живу, и другим, воображаемым миром, который тоже реален, но ужасно меня смущает. Может, «располовинило» чересчур сильно сказано — но тянет, тянет куда-то, а я периодически пытаюсь этому сопротивляться. Смотрю сейчас на фотографию эритрейки с дочкой на руках, девочке годика два-три, они стоят на фоне лачуги из жестянок и старого хлама. Обе в лохмотьях, но волосы у женщины завиты аккуратными колечками, словно она готовилась позировать фотографу. Ей почти удается выдавить из себя улыбку. Я нашла ее в одном из журналов Ника — завалился за письменный стол. Женщина хмурится, вид у нее усталый и измученный, она красивая, но тело ее искалечено и изуродовано голодом и обычаем. Почти наверняка половые органы у нее и дочки изувечены, и обе они голодны. В мире столько чудовищной боли и страданий, а я беспокоюсь о своих пустяковых неурядицах. А ведь стоит хоть немного задуматься — и становится стыдно за свое благополучие. Целую.
Джамал: Вспомни о женщинах из маминого Центра для беженцев. Все не так безнадежно. Кстати, о Ма, последние новости: она подумывает купить тренажер. Ну и дела! Как думаешь, она кого-то встретила? Мы непременно поедем на Занзибар. Хочу увидеть дерево, под которым наш отец лущил арахис, пока рядом бурлил незримый мир. Пишу рассказ. Очередная история об отце. Разумеется, про иммигрантов. А знаешь, как я его назову? «Обезьяна из Африки»!
