Последний дар - Гурна Абдулразак
С его матерью, сказал он, иногда творилось странное. Разум ее вдруг уплывал, глаза делались пустыми и бездонными. Она ломала вещи и калечила себя. И непрерывно говорила, нормальные слова вперемешку с тарабарщиной, из-за чего ее почти невозможно было понять. Случалось это приблизительно раз в три месяца, внезапно, ни с того ни с сего. Когда на нее находило, она совершала одни и те же действия, но каждый раз по-разному. Бывало, ломала вещи молча и только смотрела немигающим взглядом, а иногда ничего не ломала и лишь говорила без умолку.
Как только проявлялись первые признаки ее странного состояния, ее дочь (та, что мне приглянулась), муж или кто-то из слуг связывали ей руки за спиной, связывали ноги и вставляли кляп. Она не противилась этим мерам — пока ее не уносило слишком далеко и она не переставала себя осознавать. Часто даже сама, когда чувствовала приближение загадочного наваждения, звала кого-нибудь и просила ее связать. Затем глаза ее делались пустыми, а сознание уплывало. Ее почти не выпускали из дома и не оставляли надолго одну.
Она воспитанная женщина, сказал он, но в таком состоянии, приключись с ней один из ее приступов безумия, могла опозорить себя и семью. Ее так и называли: «бедная безумная Захра». Ей не приходилось объяснять, зачем нужно было ее связывать, затыкать рот, по возможности держать взаперти. Безумие — катаклизм, природное явление, чей смысл заключен в нем самом, ибо оно не служит ни мирским, ни божественным целям. Так порой говорил отец Ибрагима, ссылаясь на своего отца-имама как на автора этой мудрости.
Я понял, что Ибрагим предупреждает меня, просит не нарушать устоявшийся уклад его семьи и не навлекать на них позор, заглядываясь на его сестру. Тем же вечером я с ним попрощался и подался в доки, как портовый босяк давних времен. Апартеид тогда уже цвел пышным цветом, но нас, моряков, особо не трогали, к тому же у меня были охранные документы от британского правительства, а с ними не страшен ни джинн, ни ифрит, не говоря уж об африканерах. Дни напролет я слонялся по улицам Дурбана, избегая тех мест, куда мы ходили вместе с Ибрагимом, и снова чувствовал себя освободившимся от презренного людского ханжества. «Видимо, — говорил я себе, — я питаю слабость к взглядам украдкой и долгим трепетным взорам, а на них мастерицы лишь дочки торговцев, сызмальства запертые в четырех стенах во избежание чего-нибудь предосудительного». Мне жаль было лишиться этой радости, обретенной в Дурбане, но больше всего было жаль нашей с Ибрагимом дружбы. Прежде я даже подумывал, не обратиться ли к нему за помощью, чтобы тем или иным способом остаться в Дурбане и положить конец моим скитаниям. Способ обычно всегда находился, но, когда он рассказал о своей матери, я понял, что в этот раз не судьба.
Она велела продолжать рассказывать, потому что мне полезно, но побольше говорить о Занзибаре. Про Дурбан, дескать, очень интересно, но им всем больше хотелось бы послушать про Занзибар, а не про эту потаскушку, дочку торговца. Я рассердился, а поди не рассердись, когда эта курва всё время пилит. «Оставь меня в покое, — сказал я ей. — Не хочу про Занзибар, ни про что больше не хочу». Швырнул машинку — думал, разобьется, и она оставит меня в покое, но силенок недостало, и машинка уцелела, снова лежит рядом. О Мариам, не хочу больше вспоминать о том месте! Я помнил о нем каждый день все эти годы, даже когда о нем не думал. Не хочу думать о женщине, которую бросил, и о том, что ей довелось вынести, о ребенке — каким он вырос и что обо мне думает. Не хочу думать о своей матери — я так и не сказал ей, как мне горько, что из-за нас ее жизнь была такой безотрадной. Не хочу думать о том, что с ними стало и что они думали про меня, когда их мир полетел в тартарары. Давай лучше я расскажу, как легкий бриз колышет деревья на закате или как перешептываются в ранний час тихие переулки? Не хочу думать о том, что причиняет мне боль. Выключу сейчас эту штуковину, и чтобы никогда больше ее не видеть!
Она настаивает, чтобы я продолжал. Уговаривает попробовать. Говорит, я не понимаю, как мне это помогает, — тоже мне терапевт нашлась! Я согласился наговорить в эту штуковину еще один раз, и на этом всё, что бы она там себе ни думала. Собирался рассказать о ней, моей надоеде и зануде, о том, как вовремя она меня нашла и каким счастливым стал для меня день нашей встречи. Но не знаю, с чего начать. Сказать, какая она была красивая, когда я ее увидел, и как заразительно смеялась? А надо ли? Пока не встретил ее, я не осознавал, как бестолкова и одинока моя жизнь отщепенца. Надо ли объяснять, какой радостью стали для меня дети и как пусто мне было бы без них и без нее? Что я не могу представить без нее свою жизнь? Всё это она знает.
Вспомнил, как она выглядела при первой нашей встрече, и в памяти вдруг всплыли другое место, куда меня однажды занесло, и другая женщина, которую я недолго любил. Наверное, это неизменно случается с тем, кто ведет неприкаянную жизнь. Он видит женщину, которую может полюбить, ради которой может оставить странствия, и это как обещание отсрочки приговора — видимо, это и случилось со мной в Порт-Луи. Я годами о ней не вспоминал, но, когда впервые увидел Мариам в Эксетере, вспомнил. Что еще удивительнее, приемная мать Мариам оказалась с Маврикия, а та, о которой я вспомнил, тоже была с Маврикия. Это случилось несколькими годами раньше, в Порт-Луи, куда мы зашли за партией сахара по пути в Бристоль. На Маврикии я тогда оказался в первый и в последний раз.
Груз задерживался, я вышел побродить по городку и совершенно им очаровался. Он был чрезвычайно похож на мою родину. О ней напоминало многое: вид домов, фрукты на рынке, толпа возле мечети. Я не мог остановиться и выискивал всё новые совпадения. На пляже Порт-Луи я увидел старика, сидящего среди воняющей на солнце рыбьей чешуи, и стоял некоторое время, пораженно наблюдая, с какой знакомой ловкостью он орудовал иглой, сшивая парусину. Бродил я долго, пока не обнаружил, что случайно вышел за пределы города и надо возвращаться. Пересекая проселочную дорогу, я увидел, что навстречу кто-то идет. Я остановился и отступил назад, и тот человек сделал то же самое; зрелище вышло забавное: оба одновременно взяли и попятились с дороги. Человек засмеялся и помахал рукой, я помахал в ответ. Мы двинулись навстречу друг другу и встретились примерно посреди дороги. Я собирался узнать у него, где порт, хотя мне, в общем-то, было всё равно. При том образе жизни, который я тогда вел, как-то перестаешь бояться заблудиться. Узнав, что я иностранец, человек обрадовался и сказал, что порт совсем в другой стороне, о чем я и сам успел догадаться. Он сказал, что идет в город и что, если хочу, мы можем пойти вместе. Мы пошли рядом, болтая самым приятельским образом. Он сказал, что я похож на маврикийца, я сказал, он тоже, мы расхохотались и пожали друг другу руки.
Он проводил меня до самого порта. Уже стемнело, когда мы пришли, и ворота оказались заперты, а охранник сказал, что до утра моторок не ожидается. Мой новый друг, звали его Паскаль, предложил переночевать у него, а на судно вернуться утром. Как я уже говорил, при такой бродячей жизни ко многому начинаешь относиться проще. Паскаль жил в маленьком бунгало, мы вошли в него через заднюю дверь, из сада. Я уловил запах цветов, а наутро увидел прелестный сад. Друг объяснил сестре, кто я и откуда взялся, она улыбнулась и поставила перед нами кое-какую закуску. Ужин у них обычно легкий, сказала она, извинившись за скромный стол. Я запомнил это, потому что ни раньше, ни потом не слышал больше такого выражения — «скромный стол».
Ее звали Клэр, и она была красивая, хоть и не такая красивая, как эта заноза при нашей первой встрече. Мы втроем поужинали и потом долго болтали. Они рассказывали мне о своем отце, которого называли Сэр, как будто это было его именем, и о матери, которая совсем недавно умерла. Сэр служил старшим клерком в одной из крупных фирм Порт-Луи, а еще был известным ботаником-любителем. Именно он вырастил сад, которым я смогу полюбоваться утром. Мне захотелось увидеть сад немедленно — так волшебно они описывали всевозможные цветы и их ароматы. Но они сказали: «Нет, подожди до утра. В это время он особенно прекрасен».
