Последний дар - Гурна Абдулразак
Вероятно, наши правители посчитали удачной мысль запугать аборигенов демонстрацией военной мощи, а затем утешить их детишек мармеладками, пирожными и печеньем. Только организаторам этих мероприятий было невдомек, что их юные гости, все до единого, свято верили: во все лакомства добавлено что-то свиное. Кому-то так сказали родители, а дальше все подхватили. Харам, они во всё кладут свиной жир. Так что юные гости вообще не притронулись к еде, а те, что посмелее, с гордым видом выбросили ее за борт. Так и вижу, как моряки молча стоят вдоль борта, заложив руки за спину, и смотрят строго перед собой, а сопливые обезьянки воротят нос от их угощения. Мы все как могли боролись за независимость. Однако до банкета нас провели по кораблю. Показали истребители и вертолеты, частью на полетной палубе, частью в ангарах внизу. Некоторым даже позволили залезть в кабину пилота. Если они думали напугать нас своими технологиями и мощью, то со мной это сработало. Их технологии и мощь повергли меня в страх и трепет. Но кое-какие уголки моего сознания не поддались ужасу. Пока мы осматривали укромные места и закоулки корабля, меня осенило, что на корабле легко можно спрятаться.
К тому моменту я уже несколько недель размышлял, как улизнуть, но размышлял чисто теоретически. Если я хочу убежать, то каким образом? Как это можно осуществить? Посещение военного корабля подало мне конкретную идею. Несколько дней спустя на рейде бросил якорь большой сухогруз, и я сумел пробраться на борт. Грузчики с лихтера, которые делали первую утреннюю ходку, наверняка прекрасно знали, что я задумал, и лишь хмыкнули про себя, когда я сказал, что у меня на судне есть дело. Стоило мне объявиться на пирсе, они сразу поняли, что́ у меня на уме. Я совершенно не походил на тех оборванных парней с лоснящимися, как у тюленей, телами, которые ошивались в доках и мотались на суда для погрузки-разгрузки. Я же был студент, без двух минут учитель, тощий, как глиста, и одет соответствующе. И весь ужас, который я испытал, когда лихтер отошел от берега, наверняка был написан у меня на лице.
А погнала меня прочь, заставила совершить этот поступок, в который мне теперь с трудом верится, боязнь оказаться посмешищем, а еще возмущение, что меня бессовестно обманули и лишили возможности быть счастливым. Про то — в другой раз, сначала расскажу об этом. Или она расскажет. Она в курсе. Места себе не находит оттого, что я был женат на той женщине, а потом сбежал. И бросил ребенка. Говорю, моя жена — ты, а вы мои дети. Но она говорит, это не по закону. Какому закону? Она моя жена. А по закону моя жена — та женщина, от которой я сбежал. По глазам вижу — злится. Меня обманули в юности, вынудили так поступить. Обвели вокруг пальца. А сами хотели хорошенько надо мной посмеяться. Меня обманули. Долгие месяцы, когда я дрожал от страха и сомневался, правильно ли я поступил, мне помогал гнев. Что вы ко мне всё время цеплялись, мерзкие склочные ублюдки? Лишали всех моих скромных радостей? Гнев помог мне хранить мой секрет и долгое время помогал не поддаваться раскаянию и стыду.
Потому что стоило судну запустить двигатели, меня охватили раскаяние и стыд. Что скажут люди? Что скажет отец? Со злорадством накинется на моего брата Кассима и скажет: вот чего ты добился. Вот что khinzir[6] в колледже сделали с мальчиком. Это они подучили его сбежать. Что с ними со всеми станет? Но я был очень разгневан и научился подавлять свой стыд.
Всё было новым, мир был таким огромным, и я в нем затерялся. Изо всех сил старался затеряться, но труднее всего было перестать трусить. Понемногу я привык — просто плыл по течению, куда меня несло, позволял событиям идти своим чередом. И нередко всё было не так уж плохо. Так я прожил довольно долго, и моя родина всё больше от меня отдалялась. И сам я тоже старался держаться от нее подальше. С наступлением независимости там на годы воцарились насилие и жестокость, что не способствовало желанию вернуться. Ничего забыть не получалось, а труднее всего было забыть ее и убедить себя в том, что, бросив ее, я поступил правильно. Порой — часто — я спрашивал себя: а что если я насчет нее ошибся и этот ребенок действительно наш, а рос внутри нее так быстро, потому что уродец? А ведь если я насчет нее ошибся, она, наверное, сильно беспокоилась из-за моего исчезновения и ужасно обиделась, когда поняла, что я ее бросил. Иногда я прикидывал, сколько лет теперь ребенку, и пытался представить, как он может выглядеть. Тогда приходилось снова себя накручивать, и во мне опять вскипало то возмущение, что некогда погнало меня прочь. Иногда я воображал, как вернусь, а она меня не узнает и будет недоумевать, отчего я так пристально на нее смотрю. Так я жил много лет: нигде надолго не задерживался, бороздил моря там, куда меня забрасывала работа, и не имел ни малейшего представления, как изменить свою жизнь. А потом встретил в Эксетере ее, и вдруг впереди что-то забрезжило.
Она говорит: «Про Эксетер они знают. Об этом мы им сто раз рассказывали. Расскажи лучше о тех временах, когда ты был отщепенцем и скитался по миру». Глупая упрямая курва! Стоит выключить машинку — она подходит и слушает, а потом велит: скажи побольше об этом, скажи побольше о том. А нету ничего больше, самое-самое они знают, а что не знают, то гнусное и ничтожное. Теперь знают и большой секрет, который я хранил, думал, для их же блага. Я убежал из дома, бросил жену и неродившегося ребенка — как ни крути, преступление довольно серьезное. Мне, надо сказать, тоже пришлось тяжело. Я был гаденышем, маленьким испуганным гаденышем, и из-за своего поступка лишился самого дорогого. Что там было рассказывать?
Уезжая, я не представлял, сколько всего теряю. Отныне, куда бы я ни поехал, где бы ни жил, от меня ничего не ждали. У меня не было ни обязательств, ни цели. Я никому не был нужен. Мне хотелось вам рассказать, как я потерял родину, а с ней и место в жизни. Каково это — скитаться. Каково быть пришлым на чужой земле. Хотелось поговорить об этом с вами, но слишком много времени утекло, а я так и не научился говорить о таких вещах. Вы бы стали спрашивать еще и еще, а я не знал бы, как это рассказать. Не думал, что затяну с этим так надолго, но уж как вышло. Не мог себя заставить, думал, лучше вам будет не знать. Думал, мы все сможем добиться чего-то нового, лучшего. Ну да хватит об этом.
Она снова включила машинку, положила рядом со мной. «Расскажи еще о Занзибаре, — велит. — А я пойду заварю тебе чай». Впилась, как пиявка, в мою плоть. День и ночь крутится рядом, тянет из меня соки. Лекарства дает, чтобы я не умер и можно было сосать мою кровь. Интересно, что с ними стало, удалось ли пережить убийства и депортацию? Если кто и выжил, то моя стерва сестра. Хватит, не могу больше. Мало я разве наговорил? Ничего больше о Занзибаре не знаю. Нет для меня больше такого места. Слышу это слово — и поскорее ухожу. Вижу его — и отвожу взгляд или перелистываю страницу. Что еще вам сказать об этой старой сточной канаве?
На автобус до колледжа я садился на углу Холлис-роуд, в те времена это был просто мост над ручьем. С одного конца ручей постепенно засыпали, другим он где-то в отдалении впадал в море. Во время приливов, чего по утрам никогда не бывало, ручей сиял и переливался на солнце. Когда вода уходила, в обнажившемся русле чернели пятна нечистот и людских отходов. Те, кто жил на берегу в Фунджуни, строили настилы над водой, чтобы, не выходя из дома, испражняться прямо в ручей. По берегу ручья автобус ехал с милю до Гулиони, где тоже забирал учащихся. Вскоре после этого выезжали за город, и ощущение было такое, словно выбрались из переполненной комнаты. За Мтони до самого колледжа из окон было видно море. Таким был мой обычный путь до колледжа, и я вспоминал его долгие годы.
Первые несколько недель после побега я испытывал попеременно то злость, то испуг; не то что бы я боялся чего-то конкретного, наверное, просто паниковал. Пугали меня даже люди, что были вокруг. До тех пор мне не доводилось общаться с англичанами, я и видел-то вблизи только тех моряков на военном корабле да директора колледжа, а у него ни разу не возникало причины обратиться ко мне напрямую. А теперь вокруг меня были эти люди с красными лицами и лживыми улыбками, внушающие страх. При встрече мы уступали им дорогу, не только на том судне — везде. Не знаю, отчего весь мир приобрел этот страх перед ними, только знаю, что я и по сей день от него не избавился. То и дело приходится себя одергивать: не уступай дорогу, не подчиняйся, говори, что ничего не боишься.
