Последний дар - Гурна Абдулразак
Однако ничего плохого со мной на том судне не случилось, а главное, со временем я стал забывать свое безрассудное, подлое бегство. Почувствовал себя в безопасности, большей, чем когда-либо прежде, и мне открылось немало неожиданных удовольствий. Всё было в диковинку: на рассвете видеть приближающуюся сушу, днем входить в огромную гавань, скажем Калькутты или Гонконга, и понимать, что всё это — прибытия, убытия, суматоха — было всегда, даже пока я сидел под деревом фениси и шелушил арахис. Еще было море, такое большое и суровое, искрящееся лютой злобой, не могу описать какое, у меня просто нет слов. Оно ужасает и в своем неистовстве, и в своей красоте. Море и ужас, который тебя там охватывает, — этого не забыть.
Всё было внове, ничего плохого со мной не происходило, и паника постепенно отступила. Даже работа, которую мне поручили, поначалу была непривычной: мыть туалеты, подметать и скоблить полы, куда-то сходить и что-то принести — грязная работа, увидь меня кто-нибудь из знакомых, я бы со стыда сгорел. Иногда я с улыбкой думал, что раньше счел бы такую деятельность унизительной, но я совсем не чувствовал себя униженным. Офицеры-англичане держались отчужденно, их не удивляло, что я выполняю грязную работу. Этим мне и полагалось заниматься, так что краснеть не приходилось. На том первом судне были не только англичане. Попадались там и малайцы, и филиппинцы, и с двумя из них я подружился. Раджа работал на камбузе, а Элвин — в машинном отделении. Хорошо их помню. Элвин водил меня к себе в отделение — там вращались по часовой стрелке гигантские коленчатые валы, будто пульсировало сердце огромного зверя. Он обожал этот механизм и показывал мне его, словно доверял тайну. В редкие свободные часы, когда мы шатались по портовым городам, эти двое составляли мне компанию, но по первости разбираться с экипажем и насмешками мне приходилось в одиночку. Потому как если офицеры держались отчужденно и высокомерно, то чины помладше распускали язык и задирались, сыпали бранью и оскорблениями. Они кичились своей грубостью и постоянно поддевали друг друга и всех вокруг. Я не сразу разобрался, что к чему, и поначалу молча сносил обидные слова, но потом, как мог, научился хамить в ответ и старательно делал вид, что такой стиль общения мне привычен. На первом судне я проплыл Бомбей, Мадрас, Калькутту, Сингапур, Манилу, Гонконг, потом Джакарту и снова Сингапур. В Сингапуре мой друг-малаец, Раджа, сошел, и мне удалось устроиться вместо него на камбуз.
В Сингапуре у меня состоялась прогулка, которую я вспоминаю до сих пор. Я был один, шагал по одной из аллей в центре города и вдруг, помню, подумал про себя: я свободен. Не то чтобы я раньше считал себя несвободным, за исключением тех нескольких недель перед побегом, когда меня не отпускало ощущение захлопнувшейся ловушки. Но тогда, в Сингапуре, я ощутил нечто совершенно иное, дотоле неведомое. Я понял, что могу свободно выбирать — желания, работу, место для жизни. С практической точки зрения это было иллюзией. У меня не имелось ни денег, ни документов, ни ремесла, и всё равно я чувствовал: я свободен. Страх перед миром исчез. Я понял, что никто не сможет снова заставить меня делать то, чего я не хочу. Всё вокруг наполняло меня радостью: виды, запахи, даже толчея. Я даже было принял за дружеский жест попытку выманить у меня деньжат. В ту же ночь судно ушло из Сингапура на Мадрас, Бомбей, Дурбан, Кейптаун, Фритаун и Ливерпуль, и к концу пути я осознал, что полностью исцелился и к старому возврата больше нет.
Можно ведь было что-то сказать, а о чем-то умолчать. Рассказать вам хотя бы что-нибудь. Видимо, мне недоставало мудрости делать что-то наполовину. Когда настала пора признаться вам в своем подлом бегстве, я уже привык жить в молчании, обходить стороной этот пробел в моей жизни. Я совершил дурной, необдуманный поступок, и молчание стало способом утишить воспоминания о нем, не подать вида, как тяжко мне его бремя. Жизнь у нас была насыщенной и, как ни крути, непростой, ваша мать, вы маленькие, место новое, непростое, нужно много работать, а то, что я натворил в юности, мне самому и расхлебывать. Возможно, я боялся, что вы станете меня стыдиться, если узнаете, перестанете меня уважать. Может, и так, но, думаю, мне проще было молчать и надеяться на лучшее. В общем, своим молчанием я ни в коем случае не хотел вас напугать. Я хотел оградить вас от этого презренного знания, чтобы вы могли смело смотреть вперед, а не вязнуть в постыдных воспоминаниях.
Утром я составил список мест, где пожил за эти годы. Удивительно: стоит заговорить о тех временах — и тянет погрузиться в воспоминания, их, оказывается, много сохранилось, несмотря на все мои старания их похоронить. Иногда, когда работа была завершена, а поступать на новое судно не хотелось, я оставался и какое-то время жил там, куда меня забросило. Так я несколько месяцев пробыл в Дурбане. Там у меня случилась любовь, но задержался я там поначалу не поэтому. На моем тогдашнем судне мне не нравилось, я повздорил с одним офицером, в запальчивости попросил расчет и вскоре уже шагал по улицам Дурбана. Добрался до индийской части города, и мне там сразу понравилось. Привычные кафе и еда. Дома, как у меня на родине, как в Бомбее, в Мадрасе и даже в Коломбо. Муэдзин звал всех на молитву, и я чуть было не соблазнился, но решил остаться в кафе и выпить еще кружку сладкого чая.
И пока я так сидел, в кафе вошел высокий мужчина приблизительно моих лет. Он бросил на меня взгляд, потом посмотрел снова, как будто узнал. Я заулыбался — понял, что сейчас будет. Он тоже улыбнулся и подошел к моему столику. Спросил, не знакомы ли мы, я ответил, что нет, но он не поверил. Со мной постоянно такое случалось, по всему миру, только не в Англии. Люди регулярно принимали меня за своего знакомого. Так я встретил Ибрагима, и вскоре уже казалось, что мы знаем друг друга давным-давно. Он помог мне найти дешевое жилье, а несколько дней спустя устроил к своему дяде разбирать металлолом. По вечерам мы шлялись по кафе и иногда тайком выпивали пару кружек пива. Он был из религиозной семьи и не хотел смущать родных, употребляя алкоголь в открытую.
Дом у него был большой, под одной крышей проживали два брата с семьями, выходцы из Ирана. Один брат занимался сбором металлолома, у него я и работал. Другой был отец Ибрагима, имам. Тот район Дурбана был так густо заселен индийцами, что без их одобрения там просто не было шансов найти свободный угол. Так уж им нравилось. Туземцев они к себе не пускали, зато не слишком возражали против арабов, как здесь называли всех остальных мусульман. Их даже власти официально так именовали. Будь ты даже мусульманин-индиец — всё равно араб. Главное, чтобы тебя не причислили к коренным жителям, а то законы к ним суровы, да и кому хочется быть африканцем.
Дед Ибрагима был имамом-иснаашаритом и по нуждам своей широко рассеянной общины колесил по Южной Африке, отправляя свадьбы, поминки и прочие священные обряды. Ибрагим его почти не застал, но дед в его детстве всё время словно присутствовал рядом. У меня, когда я был маленьким, ничего подобного не было. Я ничего не знал об отце с матерью, не был знаком ни с кем из их родственников и так далее. Но в семье Ибрагима имя деда всплывало ежедневно, а некоторые истории о нем пересказывались так часто, что это превратилось в ритуал. Одну из них я помню до сих пор: о том, как деда срочно позвали к внезапно умершему человеку. Когда он приехал, выяснилось, что человека слишком быстро похоронили. Наутро после похорон его родные увидели, что насыпь над могилой сдвинута, и, испугавшись, что могилу осквернили, вскрыли ее. Тело было вывернуто из углубления, в которое, согласно обычаю, его уложили набок, рот покойного оказался набит землей, — так они поняли, что похоронили его, когда в нем еще теплилась жизнь, и он, очнувшись, отчаянно пытался не задохнуться. История произвела на меня сильнейшее впечатление, и, когда я ее вспоминаю, я отчаянно пытаюсь не задохнуться.
Когда дядя Ибрагима узнал, что я умею читать и писать, он перевел меня в контору на первом этаже дома. Обед мне присылали сверху — так и я увидел сестру Ибрагима и влюбился в нее. Дело было, конечно, безнадежное. У них клан, а я моряк-отщепенец, которого случайно занесло в эти края, да и знал я уже, к чему приводит игра в гляделки с дочкой богатого торговца. Мы с ней и словом не перемолвились, но Ибрагим всё равно прознал про наши робкие улыбки и огонек, вспыхивавший в ее глазах, когда она приносила мне миску с едой. Видимо, такие вещи всегда очевидны, и лишь те двое думают, что им удается сохранить всё в тайне. Ибрагим решился рассказать мне о своей матери. Думаю, таким образом он хотел меня предостеречь, и я внял предостережению: незамедлительно бросил работу в их семейном бизнесе и в тот же день съехал с квартиры. И отчалил из Дурбана, как только подвернулась койка на судне. Вот что Ибрагим рассказал мне о своей матери, и с тех пор Дурбан для меня совершенно необъяснимым образом связан с этим рассказом.
