Последний дар - Гурна Абдулразак
Утром, прямо перед отъездом, он сказал, что получил СМС от матери с приглашением провести пасхальные выходные у них. Анна ничего не сказала, но внутренне поморщилась. Он не любил, когда она высказывалась критически о визитах к его родителям, но подумала она: «Ох, черт, опять на Пасху!» Первый раз она была в гостях у родителей Ника тоже на Пасху, вскоре после того, как познакомилась с ним, — прямо перед началом каникул в школе. Она преподавала третий год в школе на Кингс-Лейн, которая из-за причуд районирования относилась к Уондсуорту, хотя до Брикстона было рукой подать. Но поэтому школа и нравилась родителям: в нее не попадал микрорайон многоэтажек, населенных хулиганистыми темнокожими ребятами, у которых школа была в соседнем Ламбете. Она пошла на вечеринку к одному из учителей школы, жившему в Уондсуорте. Ник, сосед по дому, был его приятелем. Он был высокий, но не очень, с виду спортивный и сильный, но не громоздкий; карие глаза светились умом. Улыбка была такая широкая, как будто готов расхохотаться. Их познакомили; она увидела в его глазах интерес. Такого нельзя было не заметить. Они разговорились, разговор заискрился, всё сказанное было невероятно забавным и остроумным. Соблазнена мгновенно и не могла дождаться, когда это осуществится: по тому, как их тела тянулись друг к другу, как порхали их руки, понятно было, что ждать недолго. Она была свободна, у него заканчивался роман, так что сложностей не предвиделось. И правда, всё произошло так быстро, что через несколько дней она по выходным практически уже жила в его квартире. Он хотел, чтобы она переехала немедленно, но она сказала: «Нет, не будем торопиться». Он собирался на Пасху к родителям и сказал:
— Давай поедем. Места там хватает. Я позвоню, спрошу?
— Я обещала на Пасху навестить отца и мать в Норидже, — сказала Анна (с трудом произнеся «отца и мать» вместо «папы» и «мамы»). Но она видела, что Ник хочет ехать с ней, и ей самой было любопытно. — Пожалуй, я съезжу в Норидж до праздников, а потом — к тебе.
— Прекрасно, — сказал Ник. Он позвонил родителям, сообщил про Анну, и они сказали: «Привози ее. Будем счастливы познакомиться». Они должны были приехать в субботу к ужину, а в воскресенье утром пойдут в церковь: если Анна захочет с ними — отлично. А потом домой, обедать. Сестра Ника с другом тоже будут, но они приезжают только на один день.
Это было больше двух лет назад, задолго до того, как заболел отец. Как и обещала матери, она приехала в Норидж дня за два до Пасхи. На ней была блузка с глубоким вырезом, и она прочла в глазах отца неодобрение. Она была готова к этому, но твердо решила не одеваться как скромница, только чтобы ему угодить. Эта борьба шла у них с тех пор, как она поступила в университет. Когда она надевала что-то обтягивающее или короткое, он ее осуждал. В прежние годы он отправлял ее наверх переодеться, и бывало, она подчинялась, чтобы избежать склоки. «Что подумают люди, когда увидят тебя в таком наряде? — говорил он. — Что мы не воспитали в тебе самоуважения». В конце концов он устал от препирательств и взаимного недовольства и старался не обращать на нее внимания, обидевшись, что она игнорирует его наставления. Когда она была моложе, всё обстояло не так. Тогда она не могла ослушаться. Но теперь она стала молодой женщиной, он тиранически требовал уважения, а она уже не уступала. И он отстранился, старался не замечать того, что не одобрял.
Она вспоминала, как мама целовала ее, отодвигала на длину вытянутой руки, чтобы полюбоваться ее красотой и похвалить наряд, — добрая мама. Папа справился с собой и тоже ее поцеловал. Она взяла его за руку и повела в комнату, зная, что он не устоит перед ее лаской. Она рассказывала ему о своей работе в школе и своих планах, о детях, о тех, что развиты не по годам. Он слушал почти молча, улыбался и вскоре, кажется, забыл о блузке. Уверив его (и себя), что относится к жизни серьезно и трудится, думая о будущем, она ушла на кухню, где мать готовила обед, и рассказала ей о Нике. Отцу о своих поклонниках она уже не рассказывала. Он считал, что их слишком много. Почему не подождать, когда появится тот, кто действительно нужен? И всегда спрашивал: «А он англичанин?» Он кого ждал? Греческого бога? После первого поклонника она больше не знакомила их с отцом. Его звали Мартином, того первого, и отец познакомился с ним, когда родители приехали за ней после первого семестра в университете. Прощаясь, она поцеловала Мартина. И всю дорогу до дома отец с ней не разговаривал. Потом, на каникулах, когда Мартин звонил ей, отец каждые две минуты выходил в переднюю, чтобы отогнать ее от телефона. «За этим мы отправили тебя в университет? Чтобы сделать из тебя английскую девушку?» Вообще-то, не они отправили ее в университет, она сама отправилась благодаря собственному усердию и способностям. После этого знакомить его со своими молодыми людьми она избегала, а со временем и рассказывать о них перестала.
Мать о Нике не высказалась; она хотела рассказать Анне о препирательствах с доктором Мендес касательно своих проблем с пищеварением. Анна была девушка здоровая, организм не доставлял ей никаких неожиданностей или неприятностей. Если она чувствовала себя неважно, то, в общем, знала почему. Она не могла воспринять всерьез затруднения матери с кишечником и слушала из вежливости. Доктор Мендес не хотела вникать в жалобы Мариам, и мать огорчалась, что не может переубедить доктора.
— Какая дрянь эта твоя докторица! Ты должна обратиться к другому специалисту.
— Я не знаю, где взять другого, — сказала Мариам. — Она говорит, тут не о чем консультироваться.
— Твое тело — твое дело, — мудро заметила дочь. Ей показалось, что мать эти слова озадачили. Она не могла понять, почему мать робеет перед доктором. Она представила себе, как мать сидит перед этой стервой, а та говорит ей: «Женщины вашего возраста — законченные ипохондрики. Идите домой и заварите себе чайку». А может быть, всё происходило не так — мать просто неправильно поняла врача, или сама неясно описала жалобы, или ей надо было поупрямиться, немного поспорить. После обеда Анна еще посидела с родителями — мама болтала, отец слушал и помалкивал, пребывая где-то в своем мире. Иногда она чувствовала себя посторонней в их обществе, но сейчас понимала, в чем причина. Они плыли по течению, не барахтались, одинокие рядом друг с другом. И выбрали такую жизнь сознательно, думала она, закрылись, жили робко, ожидая равнодушия и пренебрежения. Она не могла дождаться завтрашнего отъезда. Вспомнила, как, приезжая домой на каникулы, она и Джамал шептали друг другу: «Добро пожаловать в морг». На следующий день, сев в поезд из Нориджа в Чичестер, где жили родители Ника, она чувствовала себя предательницей.
«Этот ген скупости вылез неожиданно». Так она сказала ему — он удивился, а потом задумался, и она испугалась, что обидела его. Она хотела просто подразнить, но забыла, что он сам однажды сказал ей, что его родитель был скаредом. Она понимала, что он стал скупиться потому, что на подходе была Ханна, — и преуспел в этом сверх ожидаемого. Она только изображала досаду и раздражение, а на самом деле приняла режим экономии. Так она чувствовала себя взрослой, способной отказывать себе, наполнить их совместную жизнь смыслом.
Когда Ханна была младенцем, он держал ее тельце в пригоршне, как хрупкий предмет. Ее клали на коврик на полу, и он обкладывал ее подушками и одеяльцами, чтобы не скатилась. Когда она издавала недовольный звук, он настораживался, а иногда сам повторял этот звук, словно говоря ей, что испытывает то же самое. Придя домой с работы, сразу спрашивал, не спит ли она и можно ли ее подержать. Тогда он клал ее на колени, двигал ими из стороны в сторону, хихикал и напевал ей, а она улыбалась и гулила, как будто никогда не видела ничего подобного. Если она вдруг начинала плакать ночью, он говорил: «Неси ее сюда» и клал ее между ними. Мариам не могла отделаться от чувства, что это неправильно, что они ее избалуют. Ей говорили в женской консультации, что надо дать ребенку плакать, но он не мог этого допустить. Чтобы малышка плакала, как будто она никому не нужна? Он баюкал ее, укоризненно качая головой, издавал смешные звуки, пока она не затихала. А если не успокаивалась, он начинал волноваться, утешал и так и сяк, пока она не засыпала. Ханна открыла в нем запасы нежности и терпения, о которых никто и не подозревал. К тому времени, когда родился Джамал, изумление перед совершенством первого ребенка немного ослабло, но Джамал принес новые неожиданности. Он оказался таким тихим, блаженным ребенком, что Мариам даже обеспокоилась. Он долго не мог научиться ходить и говорить. «Оставь его в покое, — сказал Аббас. — Он думает. Смотри, как наморщил лобик, — это лоб мыслителя». Ханна рано научилась говорить, она часами щебетала с Джамалом, вовлекала в свои игры, а он лежал на матрасике в колыбели и, довольный, морщил лобик. Терпеливый. Так объяснял Аббас жене. Терпеливый маленький мужчина.
