Последний дар - Гурна Абдулразак
На некоторые вопросы он сам знал ответ. Он изучал это — направление миграции, политику Европейского союза. Он мог описать потоки, политический контекст, отличить волну из Магриба и ее направление от волны из Зимбабве и ее рассеяния. Он составлял таблицы, рисовал диаграммы и знал, что за каждой точкой в них — история, которой его графики не могут передать. Знал это от отца, понимал по лицам, встреченным на улице, и по молчаливым пробелам в разных докладах. Он знал, что приводит людей в такую даль и позволяет мириться со столь многим: страх, стремление к успеху, отчаяние, непонимание. И сопротивляться этой тяге могут не больше, чем приливу или грозе. От столького надо отказаться, чтобы продолжать жить. Но это не из области науки. В науке ты должен сначала дать явлению название, а потом изучать его, не обращая внимания на боль. Ее предоставь другим.
Но, может быть, он наговаривал на седого соседа, преждевременно придумывал ему трагедию или желал ему зла, а на самом деле тот был доволен, возделывал свой сад, жил с семьей, красил сарай и гордился достигнутым вдали от родины. «Из Южной Азии, — предположил он по беглому впечатлению, — или с юга Аравии, может быть, из Йемена. Их — нас — таких миллионы, не вполне сросшихся с новой средой, но, с другой стороны, сложным образом укоренившихся. В этом можно найти счастье».
Дворик же позади их дома был типичный студенческий дворик с нестриженой травой, бугорками мусора там и сям, сломанным стулом, пустыми бутылками и кучками гниющих сорняков. Глядя на этот уютный беспорядок, Джамал улыбался. Он представлял себе, как больно было бы увидеть это запустение отцу. Как-нибудь днем, когда потеплеет, он попросит соседей из нижней квартиры помочь ему убрать мусор. Он уже познакомился с ними. Они сами пришли, Лайза и Джим. Джим был студентом-статистиком, строил модели миграции птиц, а она работала в библиотеке. Джамал подумал, что они захотят помочь. По ним было видно: люди компанейские, с удовольствием примут участие в работе. Может быть, даже посадят цветы, какие-нибудь ранние, яркие: петунии, маргаритки, ноготки. Женщина, жившая в квартире напротив, еще не вернулась с пасхальных каникул — но она симпатичная, сказала Лайза. Приехала она через несколько дней и оказалась красавицей; звали ее Лина, сокращенное от Магдалина. У нее были синие глаза, яркие, и она улыбалась, радуясь знакомству. Она была смуглая, как будто с глубоким загаром, и в темных волосах ее проглядывала рыжина. Она писала работу об ирландских поэтессах девятнадцатого века. Он был рад, что поселился в доме с такими симпатичными соседями, — как будто в местности, радующей глаз.
Первые две ночи в новом доме Анну посещал один и тот же сон. До этого несколько недель его не было. А раньше, бывало, она видела его каждую ночь и он длился часами. Через несколько ночей прекращался и после перерыва непредсказуемой длительности возобновлялся. Снился дом. Она жила только в части дома, в остальной царила разруха: потолочные балки провисли, оконные рамы растрескались и подгнили. В доме присутствовал кто-то еще, она его не видела, но он существовал поблизости, вне поля зрения. Не Ник, чаще не он. Проснувшись, она иногда думала, что это был Ник, а иногда — что кто-то из знакомых мужчин. А сам дом был незнакомым, даже по картинке. Всё в нем было непривычным. Полуразрушенная часть напоминала сарай, пустой и видимый из всех других частей дома. Странным, неприятным образом она ощущала, что и сама видна разрухе, словно разруха была живым существом. Эта часть дома была коричневой, но не настоящего коричневого цвета, а как бы цвета изнеможения. Краска лупилась, балки и перила перекосило от старости и усталости. Разруха была зловредной, настороженной — обвиняла.
Этот сон длился часами и окрашен был чувством вины. Она взбиралась по узкой лестнице, с трудом открывала пыльные двери на ржавых петлях, смотрела, что нужно чинить. Объясняла свой план кому-то невидимому, тот слушал и не отвечал. Объясняла, что требуется сделать, когда удастся начать, говорила о знакомом строителе, который хорошо выполнит работу, о плотнике, который не станет заламывать цену. Всё это было ложью — не знала она ни плотников, ни строителей и даже во сне понимала, что врет своему слушателю. А если и знает плотников и строителей и может нанять их за скромную цену, она знает и то, что они не смогут остановить распад и гниение в доме, а ее избавить от чувства вины. Во сне она знала причину своего страдания и вины, но, проснувшись, уже не помнила. Наверное, это было связано с ремонтом дома — что она за него отвечает — и не справилась. Но она не была уверена, что именно этим вызвано упорное ощущение своей неправедности, преследующее ее во сне. Не была уверена, что этот заброшенный дом не был обителью страданий, боли, возможно, продолжающихся и сейчас. Ник в этом сне не появлялся, но иногда был где-то совсем рядом — она чувствовала. Но не был он и невидимкой, с которым ей необходимо объясниться. Она не знала, кто этот невидимка и почему она должна перед ним объясниться.
Когда она рассказала свой сон Нику, он расстроился. Рассказала она не сразу, а только тогда, когда сон стал навязчивым. Она не знала, почему откладывала свой рассказ, — потому ли, что не было подходящего момента, или больно было вспоминать сон, или слишком острым было чувство вины, или боялась, что он посмеется над ее желанием расшифровать смысл сна. Так повелось у них — смеяться друг над другом, когда кто-то из них торжественно заговаривал о «жизненных трагедиях» (слова эти произносились с комически удрученным лицом). Они старались не усложнять своих отношений, и это рождало в Анне зрелое чувство пропорций, не позволяло ей относиться к своим огорчениям как к чему-то исключительному. Она смеялась над «жизненными трагедиями», чтобы не впасть в самомнение, которое, ей казалось, порождается ощущением трагичности. Она думала, что Ник смеется над этим по сходной причине, но с некоторыми отличиями. У него это связано с желанием казаться уравновешенным, человеком умудренным, чуждым жалости к себе, человеком офицерской закваски, но когда дело касалось его работы, он был совершенным эгоцентриком.
В общем, она не сразу рассказала ему об этом сне. Сон был и зловещим, и гадким, угрожал ей и намекал на какой-то ее проступок, не называя его; рождал в глубине души неопределенный страх, и ее душил смрад, медленно сгущавшийся в комнате. Может быть, она потому не сразу рассказала Нику, что хотела перед этим лучше разобраться в своих чувствах, — боялась, что он не воспримет это серьезно, отмахнется, отделается шуткой.
Больше всего его огорчало то, что она чувствует себя виноватой.
— Да в чем дело-то? — спрашивал он. — В чем ты себя винишь? Это из-за отца? И что не так с домом? Чем он тебе плох?
— Я не знаю, как устроены сны, — сказала она, не ответив на вопрос об отце. — Не думаю, что снятся тебе вещи, которые тревожат тебя сами по себе. И что сны всегда о том, что беспокоит тебя конкретно. Понимаешь, если снится дом, это еще не значит, что тревожишься именно из-за дома.
Ник сделал презрительную мину.
— Спасибо, что прояснила для меня этот вопрос.
На этом разговор закончился. Она хотела продолжать, сказать о жути этого сна, о его неправдоподобии, об угрозе, таящейся в нем, но видела, что его эти глупости раздражают, и оставила тему. Когда на него находило, он мог быть свиньей. Она не знала, стоит ли сказать ему, что после переезда сон вернулся. Вероятно, это и было вызвано переездом, и со временем сон сам собой уйдет, и не надо будет ломать голову над его смыслом.
Ник сразу же отправился на работу, чтобы отвезти доставленные книги в кабинет. В те недели, когда он ездил на работу в город, он держал там лишь несколько самых нужных книг, и часто ему не хватало каких-то текстов. Конечно, лучше, когда всё необходимое под рукой. Он сказал, что ненадолго, но она сомневалась. Да и неважно: она пока распакует коробки. Она терпеть не могла, когда вещи непонятно где рассованы. «К обеду», — сказал он, но она сомневалась. Он любил, чтобы все вещи были на своих местах. Она представляла себе, что книги будут расставлены по системе, по тематике, а там в алфавитном порядке, по авторам, век за веком. На столе — несколько журналов, ручки, и к доске приколоты нужные картинки. Так что, войдя в кабинет, сразу увидишь: вот серьезный ученый. Так он размещал вещи дома, где произвести впечатление можно было лишь на нее одну. Но, возможно, суть была не в том, чтобы произвести впечатление: это отвечало его представлению о самом себе — даже если некому было видеть это, ему важна сама атмосфера учености.
