Последний дар - Гурна Абдулразак
Дом был маленький, с белыми стенами, парадная дверь голубая; Анне их мебель казалась громоздкой, но диван и стулья вошли легко. Кровать отправилась наверх, покорно, как ягненок. Послушно заняли свои места письменный стол, плита и холодильник. Если бы они с Ником занимались этим сами, были бы дискуссии о том, чтобы снять двери, вносить вещи через окна и снять перила перед подъемом письменного стола. И, конечно, раздраженные указания и горячие споры. А тут Ник всего-навсего влез на стремянку и весело, шумно, устроив из этого комический спектакль, развешивал шторы, словно им первым делом надо было спрятаться от чужих глаз за надежной завесой. После отъезда рабочих они в тишине обошли дом. Рука его тяжело лежала у нее на плече, эта тяжесть ее возбудила: скоро они окажутся в постели. Она глянула из тыльного окна на сумеречный сад соседки, увидела растения, высаженные сегодня днем.
— Ты видел нашу соседку? — прислонясь к его боку, спросила она тихим голосом, словно их могли подслушивать. — Она возилась в саду, что-то высаживала. Такая деловитая…
Он обнял ее за талию, она прижалась к нему. На несколько секунд закрыла глаза, ощущая, как разогревается в предчувствии близости. Он отпустил ее и подошел к окну. Посмотрел на двор и задернул шторы, словно заслоняясь от неприятного зрелища.
— Нет, не видно ее, — ответил он, просто чтобы что-то сказать. Понятно было, что его мысли заняты чем-то другим. — Какая из себя?
— Худенькая, светлые волосы, важная, — сказала она.
Он посмотрел на нее долгим взглядом, как бы обдумывая ее слова.
— Не в моем вкусе, — сказал он.
Она улыбнулась, ожидая, что он улыбнется в ответ, что сейчас подойдет к ней.
В этот первый вечер в съемном доме Ник зажарил баранину, купленную у мясника по соседству. Он заметил мясную лавку на центральной улице, когда они приезжали смотреть дом, — и овощную, и булочную, и отметил это как неожиданную удачу, остаток уходящего образа жизни. Закончив со шторами и не дожидаясь отъезда рабочих, он пошел за первой покупкой, за бараниной, и рассказал о двух пожилых мясниках, похожих на братьев и обслуживавших покупателя со старомодной любезностью. Она подумала, что и он постарался их очаровать своей победительной улыбкой, выказывая почти мальчишескую радость от нового знакомства.
Анна спустилась вниз и позвонила матери, и мать весело дивилась ее рассказу — о том, как удачно всё прошло, и какой погожий выдался день, и какие сноровистые были рабочие, какая просторная спальня, какой складный у них домик, — и голубой двери, и уже работающему телефону. Боялась позвонить по новому номеру, сказала мать, — вдруг не туда попадет или что-то выключится на линии. Анна старалась не раздражаться. Мать сказала «выключится на линии», как будто это был технический термин, обозначавший неожиданные капризы связи. У нее бывали такие опасения, как будто она думала о других местах, где всё делается иначе и простейшие дела связаны с особыми трудностями.
— А что может выключиться на линии? — спросила Анна.
— Не знаю. Если позвоню, когда там еще не готово, на твоей телефонной линии может что-то испортиться.
«Выключиться», — подумала Анна.
— Как может повредить линию телефонный звонок?
— Не знаю, извини, Ханна, но, когда что-то портится в механизмах, это такая морока… Но скажи, Ник доволен? Ему нравится дом?
— Конечно нравится, — раздраженно сказала Анна. — Иначе мы бы сюда не переехали. Он с удовольствием готовит обед и запускает Майлса Дэвиса на полную громкость. Слышишь сейчас?
— Да-да, очень мило, — сказала мать без большой убежденности, хотя Анна объясняла ей, что мир меняется и мужчина может стряпать с удовольствием.
— Как он? — спросила Анна.
Она старалась подавить неприятное чувство, вызванное собственным вопросом, — не только потому, что вопрос был обязательным, но из-за ответа, который предстояло услышать. Что скажет мать? «Ему лучше (хуже не стало)», «ему хуже (лучше не стало)». Она не скажет: «от второго удара он мог умереть». «Лежит немой, у него недержание, стонет жалобно и изводит меня не знаю как». Она не могла так сказать, это прозвучало бы жестоко и сама выглядела бы бессердечной — а возможно, она и не думала так. Пусть Анна сама думает, а мать никому не признается в таких мыслях, пусть он, упрямец, уйдет тихо — по крайней мере, она оставит его наедине со своими тайнами и молчанием. Джамала беспокоило, что кроется за его молчанием, а она устала от этого — не от недовольства им, а от бессмысленной скрытности, нежелания что-то рассказать о себе. Она уже не пыталась разгадать тайну своего смешанного происхождения и больше интересовалась тем, кто она есть в этой жизни, а не тем, откуда взялась. И всё же она задала этот вопрос, ради матери, пожалуй, а скорее, чтобы не выглядеть в глазах матери черствой и равнодушной.
— Ему всё-таки лучше?
— Да-да, он лучше спит, и сил прибавляется с каждым днем, — сказала Мариам. — Это главное сейчас — чтобы силы появились. Отдых идет ему на пользу — и психотерапия, и лекарства. Знаешь, я даже не представляла себе, какие чудеса делает психотерапия. За ним хорошо ухаживают, поверь.
— Ну да — ты. А сам он может что-нибудь или по-прежнему всё лежит на тебе? — спросила Анна, не в силах одолеть тошноту при мысли о том, что на самом деле означает этот вопрос. — Ты же не хочешь сама свалиться?
— Нет-нет, он с каждым днем всё самостоятельнее. Он молодцом. Обо мне ты не беспокойся, — сказала Мариам.
— Говорить еще не может?
— Нет, — после секундного колебания ответила Мариам. — Но какие-то звуки произносит… ну, не слова, а как бы хочет сложить их в слова. Физиотерапевт говорит, что это хороший признак. Я ношу ему аудиокниги из библиотеки, он много слушает. Странно. Голоса по радио он не переносит, а книги слушает.
— Какие книги? — спросила Анна. Отец читал медленно и любимые книги перечитывал по несколько раз. Иногда она сама покупала ему книги, чтобы разнообразить его чтение, — книги, которые ее увлекли в студенческие годы, — но она не была уверена, что он их прочел. Ей казалось, что он предпочитает книги познавательные, рассказывающие о том, чего он не знал, а разные художественные ухищрения не в его вкусе. — Какие книги он слушает?
— Иногда стихи ему приношу, какую-нибудь классику.
— Стихи! Зачем ты носишь ему стихи? — спросила Анна, не в силах скрыть раздражение. — Почему не то, что ему захочется послушать? «Гекльберри Финна», что-нибудь такое?
— Они ему нравятся, — сказала Мариам, и Анна услышала улыбку в ее голосе. — Иногда он брал в библиотеке книжки со стихами и читал мне вслух. На этой неделе я поискала их в отделе аудиозаписей, принесла ему, чтобы послушал, и он был доволен.
Анна улыбнулась, представив себе эту странную картину: отец читает маме стихи. Что он мог выбрать? «Если» Киплинга, или «Нарциссы» Вордсворта, или что-нибудь о море? Может быть, «Вкушающие лотос» Теннисона — сладенькие рифмы в соединении с «Одиссеей» — то, что нужно. Однажды она купила ему «Дневник возвращения в родную страну» Эме Сезера, двуязычную — сама недавно узнала эти стихи и была под сильным впечатлением. Ну, может быть, и порисоваться хотела: «Смотри, какие книги я теперь читаю!» Она не знала, прочел ли он книжку, да и сама охладела к гремучим рифмам, пышному языку и театральности эмоций. Пока мать говорила о книгах, которые отцу предстояло послушать на этих неделях, и об улучшениях, обещанных физиотерапевтом, мысли Анны вернулись к сегодняшней близости с Ником, и она погладила левую грудь — к ней прижимался Ник. В ответ на слова матери она издавала одобрительные звуки, но на самом деле уже не слушала.
— Приеду, когда у вас немного наладится, — сказала Анна, готовясь повесить трубку.
Почувствовав, что Анна хочет закончить разговор, мать спросила о Джамале.
— У него есть твой новый номер? Он тебе не звонил?
— Да, да, — соврала Анна, чтобы избежать лекции о том, что надо поддерживать связь. Он предпочитал имейлы, ее это устраивало, но прослушать лекцию всё равно пришлось. — Вас у меня всего двое. Другой родни у вас нет. Вы должны заботиться друг о друге; наступит трудное время — к кому еще вам обратиться?
