Юрий Любопытнов - Мурманский сундук
— И давно здесь живёте? — он кивнул на окно, в которое были видны живописные окрестности хутора.
— Давно. Ещё до войны приехала. Это как прежних владельцев хутора раскулачили, в Сибирь сослали, тётка Пелагея взяла меня к себе.
— Пелагея! — вскинул на неё глаза гость, но быстро отвел взгляд.
— Пелагея, — ответила тётка Вера, недоумённо посмотрев на незнакомца. Её поразил тон, которым он произнёс имя тетки, словно хорошо знал её.
— И как вы ей доводитесь?
— Племянница.
— Родная?
— Не по крови. Антипу Маркелычу, хозяину прежнего хутора, Пелагея доводилась свояченницей, сестрой его жены. А моя мать была женой её младшего брата… Отец мой погиб в финскую, мать вскорости умерла, вот тётка меня и взяла сюда, с тех пор и живу..
— Замужем была?
— Была, да недолго. Муж ушёл в город к другой, а я больше не выходила. Так и коротаю дни.
— А хозяева хутора, что с ними сталось?
— Вот уж этого не знаю. С тех пор, как хозяев забрали, от них ни слуху, ни духу.
— Их раскулачили?
— Это так. Пелагея мне говорила, при ней это происходило.
— А вы не знаете, сейчас они реабилитированы? Ведь повсеместно прошла реабилитация узников сталинских лагерей.
— Геронт ездил в город, узнавал в этом, как его… ФСБ.
— И что?
— Сказали, что Антип Маркелыч и сын его Степан умерли в лагере.
— Вот как! — Гость поднял брови. — Умерли. Оба?
— Выходит так.
— Налейте мне ещё кваску, будьте любезны, — сказал, прерывая тему разговора гость, протягивая тетке Вере кружку. — Хороший у вас квас. Так и тянет испить.
Тётка Вера заметила, что рука незнакомца, когда он протягивал кружку, мелко дрожала, и она подумала, что это от старости.
Она быстро сходила в сени:
— Вы пейте, не стесняйтесь. Этого добра у нас хватает. Хлебы я сама пеку. А много ли мне надо одной? Что остаётся подсушиваю, а из сухариков, вот видите, какой квас получается…
— Я смотрю, у вас здесь два дома. И в соседнем живут?
— Сейчас нет. Жил там Геронт, но с неделю назад его похоронили…
— Знать, старый был.
— Старый-то старый. Он ещё прежних хозяев хутора знал, служил у них. Но умер не от старости.
— А отчего же.
— Убили его.
— Господи! Что за страсти! Убили!
— Так в милиции сказали. Задушили шнуром электрическим.
— За что же убили? Причина была? — Гость так и впился в лицо тётки Веры.
— Да какая причина! Милиционер сказал бытовая. Полезли за иконами. Он, видно, проснулся, хотел помешать, они его и убили…
— Жалко вашего соседа.
— Жалко. Так жалко Геронта. Прожили по-соседски, рядом посчитай столько лет. И всегда в добром ладу. А он раньше здесь жил. В молодости был правой рукой Антипа Маркелыча. Всё ждал. Вот, говорил, вернётся хозяин или сын. Но не дождался.
— Ждал, говоришь.
— Ждал. Это доподлинно. Сама знаю. Говорил мне.
Тётке Вере показалось, что незнакомец вздохнул, но она не придала этому значения.
— Из-за икон значит, убили? — переспросил гость.
— Выходит что так.
— А что за странное имя Геронт?
— Странное? Обыкновенное. Он вообще-то татарин, но православный, крестил, как говорила Пелагея, его сам хозяин ещё мальчишкой. Но звали его не иначе, как Ахметка. А уж после революции или даже позже, выдавали паспорта он и оказался по метрикам Геронт. Так и звать стали. Дом-то, когда хозяина уводили, сам Антип Маркелыч поджёг, отстояли его от огня — двор и сени только сгорели, и имущество кое-какое спасли. Когда хозяина увезли, кое-что Пелагея взяла себе, что-то оставила Геронту. У меня иконы от Пелагеи, ценные. Художник тут у нас в соседнем Дурове живёт, так он говорил, что у меня иконы ценнее. Но вот воры не полезли ко мне. Бог избавил. — Она перекрестилась.
— А что художник смотрел иконы?
— Николай? Смотрел. Геронт его приглашал.
— А с собой он ему не давал?
— А зачем?
— Бывает, художники обновляют иконы, реставрируют, чтобы потом продать было можно…
— Да нет. Сколько было икон, столько и оставалось. Все и утащили. Да Геронт не собирался их продавать. А вы посмотрите, какие у меня образа. — Она позвала его в переднюю. — Вот гляньте…
Гость вытащил из нагрудного кармана футляр с золотистым ободочком, достал очки в тонкой оправе, водрузил на нос.
— Старинные иконы, — провозгласил он.
Тётке Вере показалось, что у него дрогнул голос.
— Очень старинные, — ответила она. — Ко мне батюшка из села приходил, говорит, подари или продай образа вновь отстраиваемому храму. Я пообещала, но после смерти…
Гость внимательно осмотрел каждую икону, дотронулся рукой, как бы заряжаясь энергией, исходящей от них.
— Здесь Пелагея жила? — спросил он, оглядывая переднюю.
— Да здесь, — ответила тётка Вера, соображая, как это незнакомец запомнил имя её родственницы.
На тёмном шкафу стояли два старых самовара. Один никелированный, суживающийся книзу, другой желудеобразный, медный, с краном-лопастью, с вмятиной на боку.
— Сохранили самовары? — спросил гость.
— Сохранила. Они вообще-то хозяйские. Пелагея принесла их сюда, когда забрали Загодиных. Дом сгоревший заново отстроили, новых бревён привезли, отдали вновь приехавшим колхозникам, а уж потом председатель Семён Воронин отдал Геронту, когда у него семья появилась, а так он жил в этом доме.
— Семён Воронин?
— Он самый. Хороший человек, справедливый. Его потом билета партейного лишили.
— За что же?
— Да запретил камни на озере взрывать. Есть у нас тут такое недалеко, Глухим прозывается. Хотел там заповедник сделать.
— Вера Григорьевна, — обратился к ней незнакомец, — а не продадите ли мне самовар?
— Самовар? — переспросила тётка Вера. А сама подумала, продавать или не продавать. — А какой вы хотите?
— А вон тот медный, с вмятиной на боку.
— Он худой. Его лудить надо.
— Мне из него не чай пить.
— Зачем же он вам тогда?
— Вы ж из этих самоваров чай не пьёте?
— Нет, — ответила тётка Вера, сражённая наповал этим аргументом.
— Так как?
— Да и не знаю, — ответила она, раздумывая, как бы не продешевить. — Мне-то он незачем. Прежние хозяева из него чаи пивали.
— Вот и хорошо, что хозяева пивали. А теперь хозяев нету.
Гость внимательно разглядывал тёмные бока самовара, подойдя поближе.
— А за сколько вы его купите?
— Сколько бы вы хотели?
— Я не знаю. — Тётка Вера пожала плечами. — Это не коза или корова. Я не торговала такими вещами.
— А я не покупал. Тыщи рублей вам хватит?
У тётки Веры глаза из орбит чуть не вылезли.
— Это миллион старыми?
— А что? Нормальная цена. Видите ли, я коллекционирую старые вещи.
— За что же такая большая цена. Неужто золотой он?
— Конечно, не золотой. Антиквариат. Он — дореволюционный.
— Что так, то так.
— Ну, так по рукам, Вера Григорьевна?
— По рукам, — согласилась хозяйка.
Незнакомец достал из кармана толстый кошелёк, отсчитал деньги, подал тётке Вере.
— Здесь ровно тыща, — сказал он.
Тётка Вера пересчитала деньги.
— А кроме самовара от прежних хозяев больше ничего не осталось? — спросил незнакомец, держа кошелёк в руках и не убирая его.
— Ничего, наверное. Посуда была, так побилась, некоторые украшения у Пелагеи были, так в войну выменивала на хлеб, на муку, на сахар. В войну ох, как тяжело приходилось… Сервиз фарфоровый у меня есть, но я его не продам.
— Можно взглянуть?
— Он у меня в сундуке спрятан.
— Тогда не надо. Раз не продажный…
— Берегу, как память о тётке.
— Память надо беречь, — проговорил мужчина.
Он достал из кармана продолговатый предмет с небольшим отростком. Нажал кнопку. В рации затрещало. Чужой голос что-то ответил, что именно тётка Вера не расслышала.
— Вадим, зайди в дом, — сказал гость.
Через несколько секунд вошёл шофёр в оранжевой футболке, наголо подстриженный, голубые глаза из-под белёсых ресниц выжидательно уставились на незнакомца.
— Забери вон тот медный самовар, — незнакомец тростью указал на шкаф, — и отнеси в машину.
Парень взял самовар и сбежал со ступенек.
— А соседний дом на замке? — осведомился гость. — Никого из родственников не осталось у старика?
— Дочь с сыном живут в Верхних Ужах. Надежда Геронтьевна с мужем не поладила, сына одна воспитала… А от дома ключи у меня…
— Заглянуть туда можно?
Обрадованная, что за самовар получила уйму денег, тётка Вера не стала отказывать гостю, наоборот, она услужливо сказала:
— Ну почему нельзя, можно.
Они вышли на улицу, поднялись в ступеньки Геронтова дома, тётка Вера открыла замок, и незнакомец первым вошёл в дом.
