Несносный характер - Николай Фёдорович Корсунов
Наконец Владислав, из противочумной, отодвинул прибор и с сытым вздохом откинулся на спинку стула:
— От нашего усердия перегрелись ножи и вилки! — Окинул затуманенным взором пустеющий стол: — После нас — как после саранчи. Даже лавровый лист не остается. Охладим наш аппетит! — И Владислав взялся за бутылку с коньяком.
Второй тост был за дружбу, третий — за вечную любовь… И ожили люди, загулял смех! Каждый стремился щегольнуть либо красноречием и остроумием, либо разносторонностью познаний, либо свежестью анекдота. Инка, пила наравне со всеми, но поглядывала на разгоряченные лица трезво, мозг ее работал четко. Альбина, видно, позабыв о ней, громко рассказывала соседке о книге жены знаменитого французского киноактера Жерара Филиппа, недавно умершего совсем молодым.
Эдик, который до этого о чем-то беседовал с однокурсницей, повернул шишковатую голову к Альбине, прислушался. Его прическа никак не напоминала современную. Сейчас мальчишки подстригались или с английской тщательностью, с тонкой ниточкой пробора, или коротко, с напуском на лоб. У Эдика были длинные волосы светло-пепельного цвета, очень гладко зачесанные назад, будто зализанные. На темени — родинка.
— Ты тысячу и один раз права! — воскликнул он, на этот раз особенно заметно произнося звуки в нос, и Инка подумала: «У него, наверно, полип в носу». — Ты права, Альбина! Жизнь надо красиво прожить, и если ты не глуп, — то и взять от нее надо как можно больше, «ибо я называюсь лев», или по-латыни: «Quia nominor leo…»
— Ну, пока что ты не лев и не лео, а Эдик! — добродушно засмеялся Владислав. Его широкое обветренное лицо стало бурым от выпитого. — В лучшем случае, ты Эдуард. Эдуард Владимирович.
Он тяжело поднялся и пошел к подоконнику настраивать свой магнитофон. Эдик хотел что-то сказать, но его перебил скрипач — преподаватель музыкального училища:
— Ты, Эдуард, желаешь взять от жизни все. А как насчет взаимности? Общество и этого ведь ждет…
На взгляд Инки, он был самым красивым и выдержанным из парней, хотя и с претензией казаться оригиналом: носил круглую черную бороду, будто приклеенную к чисто выбритому подбородку: Скрипач был очень молод, и легкая седина на висках лишь подчеркивала его молодость и обаяние. Улыбаясь серыми спокойными глазами, он ждал ответа. Эдик заметил, что все стихли и выжидающе смотрели на него. Он сдвинул белесые брови к переносице:
— Только взаимность рождает нечто ценное, непреходящее.
— Н-да?! — глаза скрипача улыбались, а сам он подался ухом к Эдику, словно трогал смычком струну и ослушивался в ее звук. — Н-да? Твои утверждения сакраментальны, но не подтверждены практически, на мой взгляд. Извини, конечно, однако, выражаясь твоей латынью: «Amicus Plato, sed magis amica veritas» — «Платон друг, но истина дороже».
— А истина, Матвей, в том, что, прежде чем возвести здание, закладывают фундамент. И чем он прочнее, надежнее, тем долговечнее здание. В моем конкретном случае общество еще только фундамент закладывает. Общество и — я! Ибо в период каникул я строю в совхозах. То есть я не только студент, но и строитель. Помогаю обществу закладывать во мне надежный человеческий фундамент. И не беда, а гордость для общества мое стремление уйти от приземленности, вознестись высоко. Чтобы взять должное. «Ибо я называюсь лев»! И потому языки изучаю. И потому мозоли наколачиваю. Вот! — Эдик возвел над головой длинные белые ладони, показывая на них желтоватые пятнышки старых мозолей — Ты прав, Матвей: «Платон друг, но истина дороже»! Напросился на пикировку — отвечай!
— Фиглярство и дилетантство, милый…
— Бросьте вы! — вмешался Владислав. — Послушаем-ка новые записи.
— Нет, погоди! — остановил Эдик его магнитофон. — Матвей начал говорить бестактности. Значит, ему пора браться за инструмент. — Он взял с дивана футляр и вынул из него вишнево-желтую скрипку. — Просим!..
Матвей с усмешкой вылез из-за стола. Он понял уловку хозяина. Приняв из его рук скрипку, вскинул ее к левой ключице и прижал своей красивой черной бородкой. Смычок в правой руке легонько коснулся струн, пробуя их настрой. Потом Матвей опустил руку со смычком и с той же непонятной усмешкой сказал:
— Пусть разногласия не разъедают нас, как лепра… Никколо Паганини, каприччио…
Смычок скользнул по нежно отозвавшимся струнам, забился в руке скрипача, а левая кисть метнулась по тонкому полированному грифу, метнулась сверху вниз и опять вверх… И следом за ней из-под смычка взлетали и падали то отчаянно веселые, то нежные, еле слышные, то басовитые и тревожные звуки. Что-то они будили в людях, наверное, вызывали какие-то образы, картины — все сидели притихшие, сосредоточенные. На глазах актрисы Инка заметила слезы. Эдик сидел, скрестив на груди длинные руки и опустив голову. Его однокурсница пристально смотрела в черное окно, и ее щеки бледнели, когда скрипач забирал особенно высокие и виртуозные моменты. Игорь без конца дышал на стекла своих очков и тер их носовым платком…
Среди этих людей, среди этой музыки Инка вдруг необыкновенно остро почувствовала себя и одинокой и несчастной. Она не понимала этой музыки, не понимала этих людей, говорящих чуждые, не знакомые ей слова. И она подумала, жалея парней и девушек: «Неужели они всегда так праздники проводят? С тоски умереть можно…» Ей не все нравилось в развеселости, разухабистости деревенских праздников, не всем хороши были вечеринки молодых горожан в пору ее девичества, но все-таки и то и другое было лучше, чем это, здешнее, сегодняшнее. Ей казалось, что тут каждый старался показать, насколько он разносторонен, насколько умен. Потом она решила, что просто сама отстала от времени, от вкусов. Ведь в деревне ее кругозор замыкался прилавком сельмага, уходом за свиньями и птицей, которыми был полон двор свекра, да заботами о часто болевшей дочке. И редко-редко — участием в бесшабашно разгульных свадьбах и крестинах.
— Налей мне вина! — шепнула она Игорю.
Он надел очки, взглянул на нее — губы сжаты, глаза невыразительные, остановившиеся. Налил. Развернул и подал конфету.
А Матвей все играл. Наконец он отложил скрипку и устало присел к столу. Раздались аплодисменты. В ту же минуту Владислав включил магнитофон, и комнату снова заполнила скрипичная музыка — игра Матвея была записана на пленку. Владислав довольно потирал руки и по-птичьи, одним глазом, посматривал на скрипача:
— Послушай, послушай себя! Убедись, что ты ничуть не хуже Ойстраха и Когана. Ты можешь стать светилом, только брось нас и…
— Не нужно преувеличений, милый Слава. Я не Эдуард и не переоцениваю себя. — Скрипач достал папиросы и пошел в прихожую покурить.
Снова были тосты, за что — Инка не разбирала толком, от выпитого у
