Несносный характер - Николай Фёдорович Корсунов

Несносный характер

ГЛАВА I

От мужа Инка уехала рано утром и уже после полудня была в городе.

Брат ее жил на окраине, в длинном барачного типа доме. Инка еще издали узнала свое бывшее жилище, и шофер попутного грузовика, везший ее, заметил, как она вдруг оживилась, заволновалась. «Вон к тому, к тому дому!» — повторила несколько раз, будто он мог спутать этот неприглядный дом с другим. Усмехнулся: стало быть, к желанному порогу поспешала красивая бабенка, угрюмо молчавшая весь неблизкий путь. Вишь, в радостях спящую на коленях дочку чмокнула! И снова усмехнулся он, когда остановился возле приземистого саманного барака и подал Инке ее легкий чемодан — она даже поблагодарить забыла, скорехонько посеменила к распахнутой двери с оторванной пружиной. В эту минуту, видно, нетяжело было ей нести и сонную дочь, и неуклюжий, бьющий по ногам чемодан…

В полутемном, казалось, бесконечном коридоре с множеством дверей пахнуло на Инку барачным жильем: копотью керосинок, кислятиной помойных ведер, мышами и кошками. Здесь давно, похоже, не радели о чистоте и порядке, как писал брат, сидели здесь на чемоданах, со дня на день ожидая переселения в благоустроенные новые дома.

Хотя и сумрачно было в коридоре, Инка безошибочно остановилась перед дверью, обшитой клеенкой. Поставив чемодан, взялась было за дверную скобу и тут же опустила руку. Она узнала клеенку на двери: та самая, та… Напоминание как-то разом лишило сил и той безоглядной решимости, которая утром помогла ей пошвырять вещички в чемодан, вскинуть на руку плачущую дочку и уйти из постылой мазанки. Прислонилась к стенке и крепче прижала к себе укачанную дорогой Леночку, боясь, что от внезапной слабости уронит ее.

Инка прикрыла глаза — и ярко, почти осязаемо, увидела на столе новенькую, чуть липнущую к рукам клеенку, почувствовала ее острый клеевой запах… Духота и шум застолья… Подвыпившая невестка тянется с рюмкой, плещет через край: «Горька-а, золовушка! Горька-а!..» А у брата лицо постное, трезвое. Он смотрит, как сомлевший от водки и нетерпения жених притягивает за талию Инку, как ищет ее губы. И было это четыре года назад. Нынче той клеенкой обита дверь…

Что сейчас за дверью? Обманчивая тишина там, не горячие объятия и накрытый стол ждут за дверью ее, беглую… Зря давала телеграмму, зря тряслась целый день в попутной машине. Но куда же ей, к кому? Ближе, роднее Николая никого у нее не было…

С той стороны мяукнула, стала царапаться в дверь кошка, просясь на волю. Послышались тяжеловатые, медленные шаги — брат шел к двери. Отворил он ее, и Инка сразу же увидела глаза Николая, устремленные на нее. Были они синими и холодными — как тень на снегу.

— Явилась?

— Приехала. — Она подняла чемодан, перешагнула порог. — Здравствуйте, что ли?..

Николай хмуровато кивнул, а невестка и головы не повернула. Возле швейной машины она продолжала штопать детские штанишки, над ее переносицей взбугрилась кожа от сдвинутых бровей, игла в руке часто, нервически тыкала в материю.

У Инки обсохли губы, в голове нарастал шум, словно от приближающегося поезда. Опустилась на чемодан. Что ж, этого следовало ожидать. Здесь, видно, еще не остыл сыр-бор, разгоревшийся после ее телеграммы… Уйти! Но куда уйти? В городе — ни одного близкого человека… На рассвете она уже ушла, уехала из одного дома…

— Ну, что ты, как сирота, у порога жмешься?..

Сказал Николай и даже крякнул с досады: кто она, если не сирота?.. Он подошел и, хмурясь от собственной неловкости, взял из ее рук девочку.

— Значит, это твоя дочура? Племянница, значит?.. Маня, взглянь — копия Инки!

Мария пожала губами: дескать, подумаешь — радость! Эдакая ж непутевая будет, как и мать. Николай побагровел, но сдержался, виновато глянул на Инку: ты же, мол, знаешь ее, шалую! Бережно положил девочку на диван, расстегнул на ней пальтишко, ослабил завязки пуховой шапочки.

— Это ж ей сколько? Три? Летит, скажи, время! — Оглянулся на Инку, устало сидящую на чемодане. — Да ты раздевайся! Маня, поставь чайник…

Мария отложила шитье и, пышная, налитая, прошла в кухонку, шурша длинным штапельным халатом. От этого колышущегося халата на Инку будто декабрем дохнуло: она зябко повела узкими плечами. Поднялась с чемодана.

Николай помог ей раздеться, провел к столу. Сидя напротив, смотрел на нее с неподдельным участием: «Ох и отощала ты, сеструха! Глаза провалились — багром не достанешь. Что же у вас там произошло? Кто прав, кто виноват?..»

Он пытался представить себе, как сестра жила все эти годы, и не мог. Из ее редких писем узнавал только, что жива, здорова. Иногда приезжал в город Григорий, но и он говорил, что живут хорошо. И вот! Сидела она перед ним измученная, загнанная, с недоверчивым, звероватым взглядом. Как получили телеграмму, Мария тут же со злостью вывела: «Выпряглась! Городской развеселой жизни захотела. Сызнова кобели за ней табуном будут…» Николай покрыл жену непотребными словами, хотя доводов в пользу Инки не смог привести. Он согласен был, что сестра действительно «выпряглась», но понимал: не потому, что «развеселой жизни» захотела. Видно, горькая удавка сперла Инке дыхание, коли она вдруг взбунтовалась. Он-то знал сестренкин характер! Однажды — Инке было лет семь — ее несправедливо наказали, и она в знак протеста ушла из дому. Через день нашли в лесу голодную, оборванную и неуломную: «Скажите, что меня неправильно наказали, тогда пойду домой!..» А в двенадцать лет переплыла Урал, злой, бурливый, еще неуспокоившийся после весеннего паводка, и ширина ему в ту пору была никак не меньше трехсот метров. Заело ее, видите ли, что кто-то из мальчишек сказал, будто плавает она, как курица. С противоположного берега, выдохшуюся, полуживую, привез ее бакенщик в лодке…

Нет, Николай знал характер сестренки! Уж, конечно, не ради «развеселой жизни» она «выпряглась»… А ради чего? Что у них там произошло? Спросить напрямик не решался.

Спросил о другом:

— Измучалась? Дорога — дрянь, поди?

— Развезло…

— До вас, пожалуй, — он, прикидывая, наморщил лоб, — километров сотни полторы?

— Сто шестьдесят семь…

Быстро можно исчерпать общий, ни к чему не ведущий разговор! Оба молча следили за Марией. Она ставила на стол посуду, масло, сахар. Делала все быстро, ловко, но с таким брезгливым видом, что думалось: вот-вот фыркнет, словно кошка, ступившая в мокрое. Инку по-прежнему обходила взглядом.

Николай усердно, без нужды дул на чай в блюдце, как бы между прочим поинтересовался:

— Прогнал?

Натянутая, настороженная