Несносный характер - Николай Фёдорович Корсунов
Бредя сегодня домой, к больной матери, Игорь в конце концов тоже уперся в спасительное решение: виноваты другие, а не он, с негодяями его нужда свела! Не пощадил даже памяти отца. Если б отец чаще думал о сыне, о матери, то более здраво относился бы к своему здоровью, берег бы его… Если бы он не умер от инфаркта, то Игорь учился бы в институте и мать не была бы на его иждивении… Если бы она не сдала столь сильно после смерти отца, то не пришлось бы знаться с Эдиком и дядей Егором…
Снова вспомнился отец: как бы он поступил на его месте? Отец всегда, всю жизнь был поглощен работой. Иногда казалось, что он забывал о семье, о том, что надо сорочку сменить, за столом бывал рассеян и горчицей намазывал печенье, а в чай вместо сахара клал соль. Он постоянно жил заводом, планом, графиком… Как бы он поступил сейчас? Он никак не поступил бы, потому что он просто-напросто не впутывался бы в подобные махинации, а Эдика поволок за шиворот куда следует… Видимо, в нем, Игоре, ничего от отца не было. Мягкость, слабохарактерность — это от матери.
Но как быть с Эдиком, как быть с Инкой?
Уже у самого дома Игорь вдруг повеселел. Он скажет Эдику, что женится на Инке, а жену он не намерен под суд подводить. В случае чего, мол, на кого оставить больную мать, жену, дочку?
А если Инка не согласится выходить за него? Это без своего-то угла, без работы, с девчонкой на шее?! Ох, Инка, Инка! Сам бог не решится предсказать, как она поведет себя в таком деликатном разговоре…
ГЛАВА III
Был канун восьмого марта, и Игорь уговаривал Инку пойти с ним на праздничную вечеринку: «Будет кое-кто из старых знакомых и вообще… Чего тебе сидеть в номере? Ленку к матушке моей. Она рада будет…»
Часов в шесть вечера он зашел за Инкой, с удовольствием оглядел ее.
— Чудесно! Талия у тебя, Инк, как у песочных часов.
— Ты очень любезен…
— Нет, правда! — поспешил он заверить. Вынул из карманов остроносые туфельки на тонких каблучках. — Извини, небольшой подарок в честь женского праздника.
Инка облилась румянцем: она уж забыла, когда ей в последний раз что-либо дарили. Даже вот это черное бархатное платье осталось от девичьих лет, оно, конечно, к лицу ей, но из моды вышло. Игорь похвалил, наверное, чтобы сделать приятное…
— Ты так много получаешь? Прибереги для законной…
— Инк, для тебя я… Ты же знаешь!..
Он с таким жаром начал уговаривать ее, что она в конце концов согласилась: очень уж красивые были туфельки. Игорь усадил ее в кресло и, встав на колено, начал примерять их. Маленькая, с высоким подъемом нога стала в туфле еще красивее. Держа ее в ладонях, Игорь порывисто прижался щекой к светлому теплому капрону и так застыл. Если б он поднял лицо, то увидел бы, как остро сузились и похолодели Инкины глаза. Выпрямившись в кресле, она молча смотрела в густую черную шевелюру. Сколько ему? Лет двадцать шесть? Столько седины! Отца схоронил. Видать, тоже несладко жилось… И что это? Старое чувство? Скука по женщине? Игра?..
— Это что? Аванс за туфли?
Он вскочил. То и дело поправляя на переносице тяжелые очки, стал нервно шагать по номеру. Инка следила за мим из-под длинных подрагивающих ресниц.
— Тебе счетчик не подключить?
Игорь упал в другое кресло.
— Ты несносный человек! Ты ничуть не изменилась!
— И ты тоже. — Она сняла с ноги туфель, кинула. — Забирай и… Видала я таких хахалей!
Игорь машинально протирал платком стекла очков и близорукими младенческими глазами смотрел в зачерненное сумерками окно. Лицо не выражало ни обиды, ни гнева, оно было просто печальным, печальным и покорным. Таким Инка знала его еще по тем временам, когда Игорь пытался безуспешно ухаживать за ней. Тогда она издевалась над ним, а сейчас почему-то стало жалко парня.
— Что ж, так и будем сидеть?.. Подай мне пальто и одень Леночку… А за туфли не обижайся — не возьму…
Они вышли на улицу. Игорь нес девочку и ступал очень осторожно, чтобы не поскользнуться на оледеневшем к вечеру тротуаре.
Силаевы жили недалеко от гостиницы, в новом многоквартирном доме. Игорь открыл дверь своим ключом: мамаша, мол, не услышит, сколько ни звони.
Она встретила их в зале, неярко освещенном одноламповым торшером. Строгие черные глаза изучающе остановились на овальном, чуть побледневшем лице Инки. Инка подумала о том, что с Игорем знакома давным-давно, а матери его ни разу почему-то не видела. Раньше Инка с каким-то благоговением относилась к каждой немолодой женщине, которую люди называли мамой. И ей всегда хотелось подойти к такой женщине, прильнуть к ней, кончиками пальцев разгладить морщинки у ее глаз и тихо-тихо прошептать: «Мама… мамочка…» Инка не помнила своей рано умершей матери, не помнила, называла ли когда-нибудь ту единственную, родную мамой, и потому страстно завидовала тем, кто вырос подле матери, кто ежедневно, по поводу и без повода, будничным голосом произносил слово «мама», непроизвольно обесценивая его. Инке казалось, что необыкновенное слово надо произносить только тогда, когда тебе или очень-очень больно или очень радостно, чтобы слово не теряло своей первородной значимости и святости. С каким борением чувств и трепетом она впервые собиралась назвать мамой свою свекровь! Думалось ей, что после этого должно произойти нечто необычное, что и сама свекровь и все, кто был бы в ту минуту рядом, должны были просветлеть душой, похорошеть, стать для окружающих чище, ближе. Но ничего этого не произошло, сама свекровь приняла ее дочернее обращение как должное, тут же попросила вынести пойло свинье, остальные даже как будто и не слышали ее «мама», сказанное срывающимся голосом. А через год Инка перестала называть свекровь мамой, она ее вообще никак не называла потом, и были на то причины. И потому Инка почерствела к заветному слову. И на Игореву мать она смотрела сейчас холодновато, с придирчивой пытливостью. Этим Инка смутила ее, старушка не знала, куда деть руки, что говорить. Нашелся Игорь.
— Это, мама, то, что я говорил тебе! —
