Несносный характер - Николай Фёдорович Корсунов
В это мгновение он встретился взглядом с Григорием. Поднялся, с черно-бурачного от гнева лица Григория перевел вопросительный взгляд на Инку.
— Познакомьтесь, это мой бывший муж…
— Алексей…
Но протянутая Алексеем рука повисла в воздухе. Григорий, кажется, и не заметил ее. Он по-прежнему сидел на порожке и снизу вверх смотрел на растерянного Алексея. И если б он видел сейчас со стороны свое лицо, то не нашел бы на нем ни губ, ни носа. Это была белая маска, на которой боль и ненависть стерли и омертвили черты.
— Н-ну… я бывший… А ты кем будешь?
— Я? Вам, должно быть, известно уже…
— А ей? — Григорий кивнул на Леночку, испуганно прижавшуюся к Инке.
В открытом окне горницы, за геранью и столетником маячило лицо бабки. Алексей догадался, что она с великим нетерпением ждала скандала. Это же подумала и Инка. Она подняла Леночку на руки и встала между мужчинами:
— Хватит вам людей смешить!
Григорий не слышал ее. Он раз за разом тянул папиросу, жадно глотал дым:
— Небось, жена и детки есть? Есть, да?.. Детки папку выглядывают, а мамка носки папкины постирывает, супчик разогревает… Угадал? А папка вокруг чужих мам крылом чертит… — Григорий поднялся и поверх Инки уставился на Алексея, не говорил, а будто откусывал слова: — Вешать таких надо… Стрелять на высоком яру!
— Мамочка!
— Ну-ну, доча… Идемте со двора. Я и не думала, Кудрявцев, что ты так ужасно ревновать можешь. Я думала, ты только из подворотни…
Вчетвером вышли за калитку.
От августовского послеобеденного зноя деревья стояли над высыхающими арыками квелые, неподвижные, кое-где листва на них тронулась желтизной. На нижних ветках тополя сидела разомлевшая молчаливая стайка воробьев. Они распустили крылышки и учащенно дышали полуоткрытыми клювами.
То ли воздух звенел от зноя, то ли у Инки в голове звенело. Будет ли у нее когда-нибудь спокойная человеческая жизнь? А что такое — спокойная, человеческая? Жарко — опусти крылышки, как вон те воробьи, морозно — ищи гнездышко потеплее… Так? Алексей однажды сказал: «Человек должен быть как туго натянутая тетива. Только тугая тетива способна послать стрелу к цели. Слабая — мертва…» Порой он выражался несколько высокопарно.
На углу Инка остановилась и, пересадив Леночку на другую руку, насмешливо посмотрела на спутников:
— Ну, что? В ресторан? Или рукава будете засучивать?
— Пожалуй, ты оставь нас, Иннушка. У нас мужской разговор будет. Да и Леночка… не следует ей… Верно, Григорий?
Григорий, разминая папиросу, отвернулся. Не находил нужным отвечать.
— Да, мы уйдем с дочей…
Инка остановила на Алексее долгий, многое, очень многое говорящий взгляд. Она хотела, чтобы Алексей понял ее. Но понял не только он: у Григория под смуглыми, обшелушившимися скулами выдавились желваки, а в потемневших глазах застыла дремучая безысходная тоска, как у обреченного животного.
— Мы пошли, — сказала Инка и не трогалась с места.
Мужчины молчали. Если б мог кто-нибудь заглянуть в их души!
— Ну, мы пошли, — опять сказала Инка. — В контору пойдем… Вы здесь без глупостей…
На этот раз она действительно пошла, медленно и нерешительно.
По-разному провожали ее глазами мужчины, но одинаково думали о ее последних словах: «В контору пойдем…» Они сказаны лишь для одного.
Алексей мельком взглянул на Григория: зубы стиснуты, а лицо красное, словно Григорий только что вымучил себя тупой бритвой. Прислонился к дереву и перевел глаза на удаляющуюся Инку.
Инка дошла до конца квартала и свернула за угол. Она так ни разу и не оглянулась. Ее давно не было на углу, а в глазах Алексея она все еще шла с Леночкой, как запечатленная на пленке…
Он не сразу понял, что Григорий обращается к нему. А тот протягивал пачку папирос:
— Закуривай, пижон, полегчает!
— Спасибо, спасибо! — автоматически поблагодарил Алексей, неумело прикуривая от папиросы Григория. Затянулся и раскашлялся. — Крепкие!
— Не по ноздре? — Григорий помолчал. — Вижу, любишь ты ее… А только не отдам я тебе Инку, пижон. Хватка у меня крестьянская. Говорят, кулацкая хватка… Пускай говорят, но из моих рук не вырвешь. Это я, ишак, поначалу сопли распустил… Лучше, пижон, не становись поперек. Она мне законная жена, и у нас с ней девчонка общая. Понял, пижон?!.
У Алексея от курева кружилась голова, но Григория он видел и слышал отлично. И удивлялся его спокойствию, его жесткой рассудительности.
— Я решил начисто перебазироваться в город. С родителями полный конфликт получился… Ничего, перемиримся! На то они, пижон, и родители. А у нас тоже девчонка, дочка общая, понимать это надо…
Алексей бросил недокуренную папиросу — во рту было сухо и горько, будто сухой полыни пожевал. А Григорий тянул и тянул свою папиросу, с такой яростью тянул, что искры сыпались. Глаза в одну узкую линию смеживались, немигающе смотрели в пространство перед собой, в котором недавно была Инка. И Алексей подумал о том, что Григорий так и не понял, не узнал характера своей бывшей жены.
ГЛАВА XXIII
На углу Инке очень хотелось оглянуться. Оглянуться и махнуть Алексею. Но если б он стоял там один! Инка непроизвольно стиснула Леночкину руку, та даже вскрикнула. Инка вскинула ее на руки и свернула за угол. И жалела, что ни разу не обернулась: как они ведут себя? О чем говорят сейчас? Как говорят? Григорий, если взбесится, он ведь что угодно сделает… Но Алеша придет к конторе, ее слова к нему относились, это всем троим было понятно.
Инка то несла Леночку на руках, то опускала на тротуар и счастливо и горько любовалась ее раскрасневшимся личиком, ее бесконечным лепетом. Она покупала ей газированную воду, сласти, мороженое. А Леночка говорила, что папка тоже покупал ей сегодня и конфеты и мороженое, но что он все равно плохой, потому что он обманщик, он неправду о маме сказывал…
Инка грустно и задумчиво улыбалась.
Рядом с дочкой как-то затушевывалось и минувшее, и будущее. И лишь иногда подкатывала боль: а вдруг все-таки посадят, а? Да нет же, нет! Следователь извинился даже… Нет!
Чем ближе она подходила к конторе магазина, тем больше робела: как встретят? Никто, наверное, и руки не подаст: воровка, с шайкой связалась, гнать в три шеи!.. Совсем отпустили?.. Возможно… М-м! П-понятно… И
