Несносный характер - Николай Фёдорович Корсунов
Алексей рванулся следом, но дежурный офицер встал перед ним.
— Нельзя, — сказал он дружелюбно. — Не положено. Все выяснится, все станет на место… Успокойтесь, товарищ.
— Позвонить-то хотя можно от вас?
Уходя по длинному мрачному коридору, Инка слышала, как Алексей все еще пытался позвонить, а офицер упрямо пояснял ему, что телефон служебный и частные разговоры здесь воспрещены.
Сержант вытащил из кармана связку ключей, отыскал нужный и начал отпирать большой замок на окованной железом двери.
ГЛАВА XX
Состояние Эдика улучшилось, и ему разрешили не только разговаривать, но и садиться на койке. И хотя отец уверял, что до выхода из больницы его никто не будет беспокоить, Эдик каждый день ждал прихода следователя. Он никогда не боялся людей в милицейской форме, потому что с детства представлял милицию в облике отца. А отец был человеком щепетильно честным, справедливым и очень добрым. Слушая его рассказы о разоблачении хитрейших махинаций, Эдик порой сомневался, что это мог сделать его добрейший родитель.
Отцовские подробные, красочные рассказы будили в Эдике не только простое мальчишеское любопытство. Со временем в нем разгорелось желание попытать удачи, помериться силами и хитростью с отцом и его товарищами по работе. Вначале это была захватывающая романтика, а потом — страсть к деньгам, которые давали доступ к красивым женщинам, к поездкам на Черноморье и за границу.
Более трех лет все шло о’кей, как говаривал он Игорю и дяде Егору. И вот… Словно яхта на подводный риф, налетели они на Инку, и она в щепы разнесла их благополучную посудину. Первым шел ко дну Игорь. И топил других, хватаясь за их руки и ноги. У Эдика пока что был спасательный круг: больница, родители и — молчание экспедитора и заведующего складами.
Но порастерял Эдик свое былое самообладание препорядочно. Выглянет из-под больничного белого халата рукав или воротник отцовского темно-синего кителя — и Эдика словно электротоком вдруг ударит. Обессиленно откидывался он на подушку, на лбу выступала холодная липкая испарина. Отец и мать, навещавшие сына всегда вместе, спешили уйти: Эдик утомился, ему нужно отдохнуть…
Когда за ними прикрывалась дверь палаты, он долго смотрел в беленый потолок, на матовый круглый плафон, в котором вот уже несколько дней, изнемогая, билась муха, и ругал себя за излишнюю нервозность. Ведь, в сущности, ему еще ничто не угрожало! Дядя Егор — железный орешек, он не «расколется». А без него никто другой не мог подтвердить показаний Игоря. Стало быть, одному Игорю не поверят. Или сделают вид, что не верят. Ради уважаемых в городе отца и матери…
И все же, все же… Страшно было от одной мысли, что его, Эдуарда Окаева, могут посадить в тюрьму. Это будет катастрофа! Эдик пытался думать о чем-либо другом, но глаза исподволь сторожили дверь. Скрипнет она, и у него холодеет все внутри, дыхание пропадает: не следователь ли? Входили няня, или медсестра, или мать с отцом, и он с облегчением выдыхал воздух, в освобожденной груди звонче и ровнее начинало биться сердце. С завистью вспоминал, какие были раньше нервы, и полагал, что виной теперешней слабости была больница, больничная обстановка. Даже себе не хотелось признаваться, что главная все-таки причина — постоянное ожидание ареста. Отлично знал: однокурсники не ходят потому, что уехали на студенческие стройки в совхозы, но казалось, будто они уже прослышали о его скандальном падении и с презрением отвернулись от него. Знал, Владислав из противочумной станции где-то в степи пропадает, ища среди грызунов и блох возможные очаги черной болезни, но тоже порой думал, что и бывший друг от него теперь открещивается: дескать, чур-чур меня!.. Не приходил Матвей. Альбина вообще исчезла с поля зрения. Приди она в эту скучную стерильную палату, обними его ласково и нежно, как прежде, и, наверное, сразу встал бы на ноги, поправился. Может быть, это и к лучшему, что ее не было в городе. Вдруг не выдержит дядя Егор, выдаст его, Эдика… Что она тогда подумает о нем!
После обеда Эдик задремал, но вздрагивал и поднимал голову при каждом стуке. Около семи вечера вошли отец с матерью. Мать, покосившись на соседние койки с больными, шепотом справилась о самочувствии, из сумки выложила на тумбочку всякую всячину, даже краснощеких тугих яблок где-то раздобыла. Закончив эту процедуру, большими влажноватыми глазами преданно уставилась на бескровное узкое лицо сына, на белую чалму бинта, обмотавшего его голову. Подглазья ее были темны, налились мешочками. Подряблела кожа под широким подбородком, набиралась гармошкой, когда мать опускала голову. Знать, нелегко дались ей минувшие денечки…
— Да! — воскликнула она вдруг громким шепотом, хлопнув себя по расставленным, туго обтянутым ярко-цветастым платьем коленям. — Матвея сегодня встретила. Представь себе, сынуля, он ровным счетом, он совершенно ничего не знал и не ведал! Уж он так сокрушался, так сочувствовал! Просто жалко было на него смотреть. Такой славный парень. И только этому дураку Игорю могло прийти в голову, что вы с ним в ссоре, что ты…
— Белла!
— Господи! — проворно повернулась она к мужу. — Ну почему я не могу этого сказать?! Ну почему я обязана скрываться от родного ребенка?
— Но я прошу тебя…
— Ты лучше не проси меня, ибо ты никогда не рожал своего собственного ребенка!.. Тот глупый Игорь заявляет, будто ты, сынок, ты, — она с пафосом подчеркнула это «ты», тем самым отметая всякие сомнения в порядочности сына, — ты якобы оклеветал Матвея!..
Будь Белла Ивановна повнимательнее, она заметила бы, как посерело и словно бы еще более удлинилось лицо сына, как худые пальцы стиснули край простыни, прикрывавшей его по грудь. А Окаев-старший заметил и все понял.
— Ладно, мать, пойдем! — тяжело поднялся он, чтобы за порогом больницы сказать ей: «Да, мать, проворонили мы с тобой сына!..» Он торопил ее: — Идем-идем, ты ведь и здорового заговоришь, не только больного. Пусть отдыхает…
Они ушли, а Эдик спохватился: почему ничего не спросил, о какой клевете шла речь? Надо было дать понять, что никакого представления не имеет о ней. Его молчаливое замешательство родители могли истолковать не так, как надо.
Неожиданно в палату вернулась мать. Она держала в руке распечатанный конверт.
— Я такая рассеянная стала, я просто ужасно рассеянная… Письмо тебе, от друзей… Они там строят будущее, а ты вот… Чуть жив остался… Кто бы мог подумать, что этот Игорь такая дрянь, такая дрянь… — Белла Ивановна подала письмо, прижала надушенный платочек к одной щеке, к другой, промокая случайную слезу. — Поправляйся, милый, завтра придем… Все поправляйтесь, товарищи! — откланялась она палате.
Писали сокурсники.
