Несносный характер - Николай Фёдорович Корсунов
— А что вы знаете, Кудрявцева, об Эдуарде Окаеве?
— Только то, что он студент и сын нашей директорши… Простите, он, кажется, был приятелем Силаева.
— Какое отношение имел Окаев к хищению водки?
— Я знала только экспедитора.
— Он никогда не заходил к вам в магазин, вы никогда не видели его с экспедитором?
— Нет. Все, что знала, я написала товарищу Иванову…
Следователь отложил авторучку и задумчиво поглядел в темное окно.
— Все это похоже на правду, Кудрявцева. Очень похоже… Я готов вам поверить, совершенно готов… Но, — он почесал пальцем свой массивный лоб, — но вас обличают документы и показания… Вот, видите, ваша подпись…
Акт! Составленный тем парнем. И ее подпись внизу!
— Это ваша подпись?
— Моя.
Ответила не Инка, а кто-то другой, очень похожий на нее, но с иным, охрипшим, голосом. Алексей не узнал бы этого голоса. Наверное, и ее, Инку, не узнал, если бы не внизу был, а здесь, рядом. Но он ждал внизу…
— А что у вас произошло с шоколадными конфетами?.. Вот вы говорите, что деньги за водку откладывали, возвратили государству. А где вы взяли вдруг такую сумму, чтобы в один день погасить задолженность за испорченные конфеты?
— Заняла.
— У кого?
Алексей ждал внизу. Он ждал, чтобы проводить ее домой. Нет, она не могла впутывать его… А кончики пальцев покалывало, будто-они были на холоде. И скулы точно холодом стягивало, они немели.
— У кого вы взяли эти деньги?
— У родственников…
— Вы сказали, что из родственников у вас только брат. Вот его заявление: денег он вам не давал… Может быть, вы перестанете запираться? Только без истерики, пожалуйста…
Инка встала, прямая и тонкая. Сквозь слезы глаза ее с ненавистью смотрели на следователя:
— Не волнуйтесь, в обморок не упаду!..
Следователь нажал кнопку звонка. Холодно показал сержанту на Инку:
— Уведите! А вы, Кудрявцева, подумайте обо всем хорошенько…
Дверь бесшумно закрылась, и следователь повернулся к молчаливому майору:
— По-моему, не во всем искренна. Как считаешь? Выгораживает этого командированного… Но за Эдуарда рад! Против него только Силаев показывает. Экспедитор отрицает его причастность к хищениям.
Окаев разжал тонкие бледные губы:
— Этого следовало ожидать, Еремин. Суди логически: мог ли парень, успешно изучающий иностранные языки, работающий летом в студенческих отрядах, любящий искусство, литературу, материально вполне обеспеченный, мог ли он спутаться с жуликами?
— Пожалуй, ты прав. Но Силаев, ох, этот мне Силаев! Уперся, как бык, на своем стоит: Окаев-де глава группы… Кстати, как себя Эдик чувствует?
— Врачи обещают полное выздоровление, но пока… Ты знаешь французский или английский?
— Немецкий изучал. На фронте.
— Эдя не приходит в сознание, бредит. И все — не по-русски. Ребята-студенты приходили — тоже не понимают… Будто что-то просит. — Окаев встал, глянул мельком в окно, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. — Особенно вот это часто повторяет: квиа номинор лео…
Еремин улыбнулся:
— Эта иностранщина именуется латынью. В переводе обозначает: ибо я называюсь лев…
Окаев недоуменно поднял над золочеными дужками очков белесые брови:
— Странно! А ты, стало быть, почитываешь латынь? В аптекари готовишься?.. Извини, шучу. Хотя и не до шуток мне. Будь здоров!..
Еремин проводил майора досадливым взглядом. «Пойдешь и в аптекари, если нарушишь законность. Руки и совесть у нас с тобой, Окаев, должны быть чище, чем у фармацевтов…» Еремину не нравилось, что Окаев словно бы шефство над ним взял — обязательно присутствует при допросах. Об Окаеве шла молва как о работнике честном и бескомпромиссном. А вот коснулось родного сына, и вроде бы подменили человека. Еремин попытался представить, как он сам вел бы себя, если б его сын или дочь очутились в положении Эдика. Неужели тоже оказался бы таким, как майор Окаев? Для родителей даже преступивший закон сын остается сыном, им всегда хочется облегчить его участь…
Перечитал показания Инки, начал читать ответы и объяснения Игоря. И в который раз остановился на его заявлении о том, что Эдуард Окаев послал в Министерство культуры клеветническое письмо на преподавателя музыкального училища. Письмо было отпечатано на официальном милицейском бланке. В результате этого скрипач не был взят в консерваторию. Официально же ему сказали, что он якобы по конкурсу не прошел.
Еремин указывал Окаеву-отцу на эту часть показаний Игоря, тот вначале протянул: «Да-а, серьезную штуку он Эдуарду шьет! — А потом отмахнулся: — Чепуха! Эдя на это не способен… Да и не отделу борьбы с хищениями в этом разбираться, не его компетенция…» Но ведь тут тоже хищение, товарищ майор! Похищена человеческая репутация, человеческое достоинство!..
Как быть? Неужели Игорь Силаев все лжет? Не похоже!
Еремин не мог решить, как ему быть. Поставить вопрос перед начальством о расследовании заявления — значит, бросить тень на майора Окаева. Не с неба же попал к его сыну бланк милиции! Оставить заявление без внимания — совесть мучила.
Он решил отложить на время этот вопрос, пока не разберется в главном: кто и какое участие принимал в хищениях и продаже похищенного.
…Они спустились по той же крутой лестнице, и возле барьерчика дежурного офицера Инка сразу же увидела Алексея. Он радостно шагнул ей навстречу:
— Все?
— Сейчас расскажу…
Инка направилась к выходу, но сержант тронул ее за рукав:
— Не туда…
— Как — не туда? — непонимающе взглянула она на него и Алексея.
— Вам туда велено, — большим изогнутым пальцем милиционер показал через собственное плечо. — В КПЗ, временно, до выяснения…
Инка остолбенела:
— Леша… Как же это?..
— Вы ошиблись, наверное, товарищ милиционер…
— Не задерживайтесь, гражданка, идемте…
— Но я не виновна… Я не пойду в камеру…
— Это недоразумение, товарищ милиционер… Я сейчас прокурору позвоню…
Алексей и Инка горячо говорили и не двигались с места, только потрясенно смотрели друг на друга, словно им предстояло расстаться навсегда, навечно. Алексей, как заведенный, как испорченная пластинка, повторял одно и то же: «Это недоразумение… Это недоразумение…»
Видать, милиционеру надоела вся эта проволочка, он повелительно взял Инку за локоть:
— Идемте! Некогда мне с вами тут… Не положено!
— Что же это…
