Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе
Истерия, романтизм, мракобесие и сентиментальность — это первые три года жизни, которые, как убеждены люди, они не в состоянии вспомнить, но каждый раз, когда они погружаются в одно из этих состояний, они не только вспоминают, но и снова становятся младенцами на руках.
Я не нашел выхода через сентиментальность. Позже я взял Нордхаммера за руку и предпринял попытку с помощью мракобесия, романтизма и истерии. Чистый разум — это последняя дорога, которую выбирает человеческий разум. Ибо она ведет к цели, откуда человек видит сказочную страну, лес, рай и страдает от желания вернуться к природе — опасного желания, которое сделало Эвальда в высшей степени сентиментальным самоубийцей.
Будучи маленьким, я часто плакал над своим самоубийством. Против сентиментальных людей нужно быть начеку; они находятся на дороге более чем в одном смысле — они, например, на дороге к убийству. Пусть только кто-нибудь немного посмеется, и вы увидите, как сентименталист придет в ярость. Чаще всего его щеки вспыхивают красным от страха. Он воображает, что отдал другим то, на что сам не смеет взглянуть.
Но было время, когда сентименталист делал странные вещи, которые могли бы ему что-то сказать, если бы он был наделен способностью к пониманию. Ближе к концу моей школьной карьеры меня наполняла тоскливая радость, когда шел дождь. Я сидел у открытой двери дровяного сарая и смотрел на ливень; так я мог просидеть целых полдня, а сердце мое тем временем наполнялось редким чувством экстаза. Эти тихие часы в одиночестве были для меня настолько важны, что сегодня они кажутся мне одними из самых счастливых в моем детстве. Однажды пару лет назад я внезапно вернул себе это настроение и провел целый день у открытой двери, в безопасности и сухости, в то время как снаружи шел проливной дождь.
После того как я покинул дом, во мне проснулось желание иметь мягкую комнату. Естественно, раньше у меня никогда не было комнаты для себя, но теперь, похоже, я стал слишком прихотлив в этом вопросе. Моя комната должна была быть полностью обложена подушками — пол, стены, дверь и потолок. Это должен был быть лишь маленький закуток без окон. Я думал только об одном: как удобно мне будет возвращаться домой, чтобы провести вечер за переписыванием книги о насекомых или чтением «Декамерона». О том, что подушки на потолке и стенах мне не пригодятся, я, наверное, и не думал. И я нисколько не сомневался, что когда-нибудь такая комната станет моей.
Прошло много лет с тех пор, как я резко отказался от тоски по мягкой комнате, которая вдруг приобрела сходство с палатой для душевнобольных.
Это маленький лирик, маленький Нарцисс, желающий сидеть предаваясь элегии в келье. Это монах, беженец из мира, который вернулся к природе в палате психбольницы.
Сентименталист с нежностью представляет себе, как отец и мать погибают в результате ужасного несчастного случая, а он остается один на свете. Авторы рождественских журналов предпочитают эту тему. Человек желает быть один, управлять своей жизнью и многое другое, но не осмеливается довести эту мысль до логического конца. Он останавливается на полпути, который называется сентиментальной мечтой.
Человек, стоящий в самом центре такого сна, никоим образом не осознает его. Не так давно я наблюдал замечательный пример этого в Соединенных Штатах. Американцы в целом не продвинулись дальше этого промежуточного пункта и воспитали нацию, построенную на сентиментальной жестокости.
ОТЦЕУБИЙСТВО
Однажды я провел две недели в Детройте, не зная там ни души. Результатом стали две недели всестороннего чтения газет. Ничто так не поучительно, как чтение ежедневных газет, поскольку по финансовым причинам они сообщают новости, ориентируясь на социальное большинство, и по тем же причинам работают в штате, набранном исключительно из этого большинства. В колонках прессы человек предстает обнаженным, часто с содранной кожей — чистая анатомическая табличка. Во время судебного процесса по делу об убийстве вы можете рассчитывать как на обычную сентиментальную болтовню, так и на фотографию топорика, которым злобный и звероподобный преступник расколол череп бедной старушки. Со слезами на глазах мы изучаем мясорубку и тем лучше перевариваем наш обед.
Во время моего пребывания в Детройте все детройтские газеты пестрели сенсациями, и это была не что иное, как «Загадка века»! Вы никогда не сможете не услышать упоминания о какой-то совершенно непонятной загадке в тот самый момент, когда люди оказываются вблизи какой-то ситуации, которую они, по личным причинам, лучше всего могут интерпретировать. Наше общество кишит загадками криминальной психологии, которые непременно используются в отношении преступников, чьи психические процессы так же очевидны, как звенья якорной цепи линкора. Ибо именно тогда ужас охватывает нас, и мы кричим: «Загадка, загадка!», пока не охрипнем и не ослепнем.
«Загадка века» — это этикетка, которую я видел на многих любопытных упаковках. Когда я был в Детройте, она была наклеена на мальчика, который убил своего собственного отца. Если этот поступок, как поступок, хоть в какой-то степени озадачивает, то, по крайней мере, загадку нельзя отнести к какому-то одному конкретному веку; скорее всего, это был особый набор обстоятельств, сопутствующих убийству, который заставил наших американских друзей не терять времени на улюлюканье: «Загадка, загадка!»
Мальчик жил в доме с обоими родителями. Его отец был прикован к постели туберкулезом и занимал комнату на третьем этаже.
Однажды вечером мальчик вернулся домой и обнаружил в постели своей матери незнакомого мужчину. Он был сильно потрясен и на мгновение растерялся, не зная, что предпринять. Но через некоторое время он пробрался наверх к отцу, который спал, и пустил ему пулю из револьвера в голову.
В полиции мальчик заявил, что застрелил отца, чтобы избавить его от печали узнать, что сделала его мать.
Я уверен, что европеец сразу поймет мотив мальчика, даже если он посчитает ошибкой то, что мальчик поддался такому порыву. Я много раз пересказывал факты этого дела по эту сторону Атлантики, и ни разу мои слушатели не смогли понять ход рассуждений мальчика. Но американцы, по уши погруженные во все, что способствует возникновению ситуаций подобного рода, были совершенно не в состоянии понять, в чем дело, когда, наконец, возникла одна из них. «Загадка!» — кричали они, сотрясая всю нацию эффектом своего массового замешательства. Целые галереи выдающихся адвокатов были опрошены. «Загадка!» — говорили они, — «самая загадочная загадка, с которой сталкивались Соединенные Штаты с начала века!» Невозможно было поднять газету, которая бы не утверждала, что
