Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе
Многочисленные лирические цитаты Эвальда вызывали сильное беспокойство, поскольку они никогда не имели никакой связи с чем-либо. Он постоянно ссылался на слепую судьбу, на загадку бытия, и всегда казалось, что он находится в серьезном противоречии с судьбой. Возможно, в его словах и был смысл, но у меня от них осталось впечатление равномерно кипящей кашицы.
Дома у Эвальда была знакомая, очень милая девушка по имени Мета. Они с Эвальдом заключили соглашение, которое сильно смахивало на помолвку, и, насколько я мог судить, оба хорошо разбирались в искусстве любили смотреть на полную луну и читать стихи. Но затем она сообщила ему, что между ними все должно быть кончено. По его словам, она воспользовалась любопытной формой похоронной службы, чтобы сообщить эту новость. «Я думал, что должен умереть», — сказал мне Эвальд. «И почему, о, почему?» — спрашивал я ее. Но я прекрасно знал, что ответа на этот вопрос в мире не существует. Она долго смотрела на меня и сказала: «Жизнь так тяжела. Иначе и быть не может». А Эвальд — он пошел домой, собрал свой чемодан и отправился в мир, чтобы наполнить его своим горем.
Ну, вот и все! Да, но так ли это на самом деле? Я считаю, что за пределами литературы два человека, скорее всего, будут изводить и мучить друг друга разными способами задолго до того, как окончательно отдалятся друг от друга. Но именно так он мне об этом сообщил. Это обычная тенденция всех сентименталистов — смотреть на свою собственную жизнь через то, что они читали и слышали, вместо того, чтобы смотреть на нее прямо. Это, так сказать, тонкая грань поиска истины.
В следующем году он получил письмо от Меты. Она трагически порвала с ним и трагически возобновит отношения. Вряд ли это были точные слова Эвальда!
Я задал ему очевидный вопрос, но Эвальд склонил голову. «Я так и не ответил ей», — сказал он.
Я был не настолько глуп, чтобы сразу не понять, что он солгал. Очевидно, он ответил ей, и притом очень искренне. Тем не менее, я спросил его, почему он этого не сделал.
После необходимых предварительных церемоний Эвальд рассказал мне, что заразился в Греции. Он не стал сразу говорить, что посетил бордель в Афинах; о нет, здесь должна была быть обычная цветистая путаница бессмысленной болтовни. Он дошел до той точки, когда ничто не имело значения в мире. А потом он заболел. Неизлечимо. Сифилис. Он обнаружил это слишком поздно. Впрочем, это не имело значения. А потом пришло письмо от Меты.
Не правда ли, это было действительно трагично? Однако судьба нанесла Эвальду злодейский удар, который интересен лишь тем, что выяснилось, что Мета вообще не существовала и что у него нет никаких признаков сифилиса. Он покончил жизнь самоубийством, и самое удивительное, что к этому его искренне подтолкнула болезнь и любовь к Мете. Сумасшедший? Он не был сумасшедшим. Он был сентиментален. Он ходил с рубашкой из волос юного Вертера в руках, но в конце концов надел ее не на ту куклу. Мета, его болезнь — что это было? Под ними скрывалось нечто, что было достаточным поводом для самоубийства.
Я НЕ ОТПУЩУ ТЕБЯ
И я расскажу вам о Джоне Уэйкфилде — остановлюсь на этом моменте и расскажу о человеке, который сделал меня сентиментальным, который тащил меня от одного смирения к другому и который ненавидел меня, потому что сам перестал быть сентиментальным. Я стоял по отношению к нему точно так же, как вскоре после этого Эвальд стоял по отношению ко мне. Но я был более кроток, чем Большой Джон; иначе Эвальд убил бы скорее меня, чем себя. И, как и его собственное забытое прошлое, я преследовал Джона Уэйкфилда по пятам: Я не отпущу тебя, пока ты не благословишь меня!
И я сдержал свое слово. Я продолжу держаться за него спустя долгие годы после того, как я утрачу жажду его благословения.
Он был лихим парнем, громогласным черноволосым гигантом, умным в своем роде и сильным, как бык. Его лицо было очень красивым, хотя и обезображенным вечной хмурой усмешкой. И когда мы снова встретились в Мизери-Харбор, он говорил о Еве, всегда о Еве…
Самое страшное в моих воспоминаниях о нем — это ужасающее кровотечение. Именно тогда я понял древние слова: «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко Мне из земли! Она образовала настоящее озеро». Часто, глядя на человека сегодня, мой разум все еще концентрируется на мысли о ведрах крови, которые содержит человеческое тело. И я испытываю чувство ужаса при мысли о том, что может возникнуть течь.
Лишь несколько недель я действительно опасался обнаружения; к тому времени я уже достиг Новой Шотландии и вышел в море на корабле. Но желание поиграть с огнем не покидало меня, возможно, потому, что я чувствовал себя в полной безопасности. Хитрый путь — самый опасный, но я стал убийцей, не будучи хитрым и не обладая силой, которой, по мнению детских душ, это требует.
Однако в течение последующего периода, пока я бессознательно искал объяснение, я действительно был на верном пути, на пути, который выбирают все, кто желает объяснения, не осмеливаясь искать его: Я стал настолько сентиментальным, что это тоже вопило к небесам. Но моя потребность найти объяснение еще не была достаточно велика. Я зашел не дальше, чем Сигбьорн Обстфельдер. А я знал даже больше. Более того, он тоже отождествлял себя со священником в «Дневнике священника».
К этим трем годам можно отнести многие пагубные влияния, например, мой ужас перед толстыми, дряблыми женщинами. Видите ли, в таких резервуарах слишком много крови, и что, если бы человека вдруг охватило желание проверить правильность своих оценок? Возможно, в них ни капли больше, чем в других.
РОМАНТИЗМ И ПАЛАТА ДЛЯ ДУШЕВНОБОЛЬНЫХ
Что это вы говорите, слишком строг к себе? На этот раз это вы сентиментальны. Не может быть и речи о том, чтобы кто-то был слишком строг к себе. Такими мы можем быть, из предрассудков, друг к другу, но строгими к себе? Никогда! Человек может стремиться быть таким, но слишком скоро он будет радостно убежден, что уже достиг своей цели. Дело в том, что ни один человек никогда не произнес ни одного слова в отношении самого себя, которое не было бы сказано в целях самозащиты. Нет, я лишь взял на
