Сны деревни Динчжуан - Янь Лянькэ
Договорив, Юэцзинь подхватил узел и зашагал дальше своей дорогой. А дед стоял и глядел в спину Юэцзиню, глядел в его уходящую спину, словно только что прозрел. Прозрел и понял, почему больные, покидая школу, так странно на него смотрели. Дед стоял у школьных ворот, глядя вслед Юэцзиню, и когда Юэцзинь ушел уже далеко, дед бросил коромысло, выбежал за ворота и прокричал:
– Юэцзинь, это правда, что ты говоришь?
– Не верите, сами у него спросите! – крикнул в ответ Юэцзинь.
И зашагал дальше. А дед стоял на пригорке посреди дороги, стоял под солнцем, словно глиняный истукан, словно деревянный столб, и даже когда Юэцзинь совсем скрылся из виду, дед все стоял на месте, не шевелясь, словно гнилой столб, врытый под солнцем.
3
Дед часто вспоминал, что надо бы съездить в город, «скататься наверх», повидать моих отца с матерью, проведать Инцзы, но все не мог собраться. Не хотелось трогаться с места, а скорее не хотелось видеться с моим отцом.
Дед не мог собраться и потому сидел на месте, сторожил школу. Школа стояла пустой. Хоть шаром покати. Из кабинетов унесли все парты, стулья и классные доски. Унесли столы и бревна, служившие больным вместо кроватей. Все деревья во дворе срубили. Даже окна в классах опустели – ставни вынули и унесли вместе с партами и досками.
Из школы каждый день что-нибудь выносили, вооружившись записками с печатями и подписями Цзя Гэньчжу и Дин Юэцзиня, и скоро вынесли все без остатка. Дед сторожил школу, сторожил пустой двор, сторожил две свои комнатушки. Сторожил пустоту, сидел без дела, повторял, что надо бы повидать моего отца, но все не мог собраться. Жизнь его опустела. И сердце опустело. Как дядя сошел под землю, покинув мир живых, так и сердце покинуло деда. Дед знал, что отец мой жив и живет припеваючи, но в сердце своем давно его похоронил.
И в Динчжуан ему идти не хотелось.
И деревенских видеть не хотелось, и жил дед так, будто нет на свете никакого Динчжуана. В школе снова стало тихо, как год назад. Все разбежались. Сначала учителя. Потом ребятишки. Потом и больные лихоманкой. На десяти му пустого школьного двора остался один мой дед. Никого вокруг, хочешь лечь пораньше – пожалуйста, хочешь с утра поваляться в постели – ради бога. Проголодался – вари обед. В горле пересохло – глотни воды. Готовить можно сразу на два раза, а после даже котел мыть не обязательно – все равно никто не узнает. И умываться не обязательно – все равно никто тебя не увидит.
Деду зажилось так привольно, словно он очутился за изнанкой этого мира: иной раз услышит в Динчжуане плач и вой, но уже не берет в голову, не гадает, кто из деревенских отошел.
Увидит, что к кладбищу идет процессия с похоронными носилками, проводит их взглядом и возвращается к своим делам.
Да и дел-то у него никаких не было, только целыми днями сторожить огород, похожий на три расстеленные рядом циновки. Дед поливал грядки, выпалывал сорняки, стоял у огорода и любовался своей работой. А когда ни сорняков, ни вредителей не осталось, дед сидел рядом и ждал, чтобы из земли показался новый сорняк, чтобы вылез новый вредитель.
Засуха превратила равнину в жухлое серое пепелище, и только грядки на школьном дворе по-прежнему зеленели. И дед сторожил свои зеленые грядки, будто сторожил саму жизнь. Дядя умер, и Линлин умерла. Отец уехал. Уехал из Динчжуана вместе с матерью и Инцзы. Семье нашей пришел конец, но мысли об этом не печалили деда. Наоборот, сердце его очистилось и успокоилось, словно дед долгие годы тащил на плечах тяжелую ношу, а теперь наконец сбросил ее на землю.
Так и проходили его дни, один за другим. А когда наступил сезон футянь, самое жаркое время года, и деревья в Динчжуане растеряли последние листья, в школу явился Цзя Гэньчжу.
Подошел к грядке, на которой дед ловил вредителей, сел на корточки, помолчал немного и тихонько позвал:
– Дядюшка.
Дед на секунду застыл, потом обернулся и изумленно уставился на Цзя Гэньчжу. Прикинул про себя, что не был в деревне самое большее недели две, а Гэньчжу не видел самое большее дней двадцать. Да, двадцать дней назад Гэньчжу с Юэцзинем увели больных из школы, но за это время Гэньчжу стал совсем не похож на того, прежнего Гэньчжу. Исхудал до костей, лицо посинело до черноты, глаза запали так глубоко, что в глазницы поместилось бы по куриному яйцу, а то и по кулаку. Он сидел, подогнув ноги, сидел на моей могиле, съежившись в тени от школьной стены, похожий на выбравшегося из могилы упыря. Чернота покрыла его лицо, жухлая чернота, словно теплившуюся в нем жизнь раздуло ветром, высушило жарой. Гэньчжу назвал моего деда дядюшкой, еле слышно назвал его дядюшкой, впервые в жизни назвал моего деда дядюшкой и растянул губы в смущенной улыбке, и улыбка его была желтее листа по осени.
– Ты чего? – спросил дед.
– Мне помирать не сегодня завтра. – Улыбка Гэньчжу сделалась еще толще и увесистей, казалось, его лицо едва шевелится под этой улыбкой, и она вот-вот отвалится с лица, будто кора с дерева. Отвалится и шлепнется на землю.
Говорит:
– Я знаю, мне помирать не сегодня завтра.
Улыбается и говорит:
– Скоро помирать, жизнь я прожил непутевую, вот подумал, что надо бы с вами поговорить.
Дед обошел огород и сел на мою могилу. Сел на мои протянутые под землей ноги, сел напротив Гэньчжу, приготовился слушать. День близился к закату, знойная жара отступала, на смену ей из глубины равнины катилась духота летней ночи. Вдоль школьной стены потянуло слабеньким ветерком. И в тени, где сидели дед и Гэньчжу, стало немного прохладнее.
Голоса цикад вдалеке звучали точь-в-точь как чжуйху на прошлогоднем концерте Ма Сянлиня.
– Дядюшка, мне и правда скоро помирать. – Цзя Гэньчжу подался к деду: – Посмотрите, уже и лицо помертвело.
Дед заглянул в его лицо и увидел на нем синюшную черноту.
– Ничего. Главное – жару переждать, дальше легче будет.
– Бросьте, дядюшка. Пока не помер, решил вам кое-что сказать. Иначе так и уйду с неспокойной душой, глаза после смерти не смогу закрыть.
– Так говори.
– Ну, так я скажу.
– Ну, говори.
– Так я правда скажу.
Дед рассмеялся:
– Да что ты за человек такой, говори уже!
И Гэньчжу сказал:
– Дядюшка… Я больше всего на свете хочу, чтобы Дин Хой подох. Все это время хочу, чтобы Дин Хой скорее подох, даже по ночам мечтаю, чтоб он подох, подох у меня
