Сны деревни Динчжуан - Янь Лянькэ
Река была далеко, а колодцы пересохли.
Пшеница выросла по колено, но увядала день ото дня. Первое время за ночь она успевала напиться прохлады, и поутру пшеничные листья слабо зеленели. Но скоро даже ранним утром в полях стало не увидеть зелени, а ночная прохлада лишь немного смягчала листья на сухих стеблях, и стоило солнцу оторваться от восточного горизонта и с грохотом вспыхнуть на небе, как листья на пшенице вяли. Листья на пшенице сохли, и колоски жухли. Висели на стеблях, чуть только тронь – сыплются на землю, и с каждым порывом ветра от пшеничных полей, от сухой травы поднималось светло-серое, пропахшее гарью марево.
И по равнине докуда хватало глаз расстилалась жухлая белизна.
Деревья в селах и вдоль дорог – павловнии, мелии, красные туны и софоры – с рассвета и до заката стояли со скрученными листьями. С сухими скрученными листьями. Корни у софор не доставали до воды, и с ветвей летела желтая листва, словно на смену лету уже пришла осень. У вязов корни уходят глубже, потому и листья на них не пожелтели, зато покрылись полчищами насекомых, как будто в целом мире не осталось больше зеленой листвы. Кроны у вязов кишели мелкими зелеными вредителями, крапчатыми червячками, божьими коровками и даже огромными белоснежными гусеницами с зеленым отливом на брюшке, толщиной эти гусеницы были со столовую палочку, а длиной с человечий язык и ползали по веткам, будто цари насекомых, пожирая листву вместе с прожилками.
Раньше под иными деревьями встанешь, и даже солнца не разглядеть, а теперь встанешь под такое дерево, задерешь голову, а солнце бьет по лицу наотмашь.
Кроны у вязов стали унизаны гусеницами, пройдешь под деревом – а они сыплются вниз, остукивают тебя по голове и плечам, словно колотушка для гонга.
Села и деревни из черно-зеленых сделались лысыми и прозрачными, изошли на прозрачный свет.
Все посевы погибли, докуда хватало глаз расстилалась жухлая белизна.
И трава погибла, докуда хватало глаз расстилалась жухлая белизна.
А если где трава не погибла, там среди жухлой белизны виделись бледно-желтые пятна.
И деревья – если где не погибли, то сбрасывали листву, не в силах ее прокормить, оставались только корни, голые ветви и ствол. Цикады от засухи не гибли, а еще больше плодились и стрекотали сутками напролет. Днем их стрекот казался вездесущим, как острый перец, развешанный сушиться по двору; ночью голоса редели и напоминали висящие в пустоте виноградные гроздья.
Панцири цикад на деревьях, золотистые панцири, дружно сияли на солнце.
Сияли золотым светом.
Днем по равнине гулял запах гари, как будто где-то занялся пожар. Встанешь у края деревни, посмотришь вдаль – всюду клубится дым. А с закатом по земле разливался огонь, но дым пропадал, только тлели алые уголья.
Вся земля была в алых угольях.
Ждешь, когда день пройдет, но наутро не успеешь проснуться, а солнце снова несется в деревню на всех парах. Всю ночь не можешь заснуть – жара отгоняет сон. Задремлешь под утро, но солнце уже лезет в окна и двери, щупает постель. Светит в лицо, в глаза, хочешь повернуться на другой бок, но в деревне опять покойник – с улицы слышится быстрый тяжелый топот, скоро сосед поравняется с твоими воротами, поравняется с твоим окном, постучит и крикнет:
– Дядюшка! Приходите подсобить, мать у меня померла – проснулись, а она уже отошла…
Или:
– Братец! Пора отдавать должок, я твоих покойников три дня хоронил. А ты мне сегодня подсоби, и сочтемся…
И начинается новый день, и на небо разом выходит тысяча солнц, висит над головой, опаляет жаром.
Опаляет огнем новый день.
2
Лихоманка разгулялась по равнине.
Разгулялась, никого не спросив. И в былые-то годы больные да старики чаще сходили под землю знойным летом или суровой зимой. Деревенские всегда говорили, старики на равнине всегда говорили, что императоров при прежней Цинской династии либо стужа сводила в гроб, либо жара. И нынешнее беспощадное лето несло на равнину смерть, смерть для больных лихоманкой. Поначалу больные думали, что раз пережили зиму, то как-нибудь дотянут до конца года, но этим летом равнину накрыло зноем, все вокруг дышало зноем, а солнце выжигало из земли сизый дым. Воздух сделался раскаленным, словно крутой кипяток, вдохнешь, а он шипит в глотке, обжигает глотку до волдырей.
Вся пшеница погибла.
И трава погибла.
Последние листья на деревьях скрутило от жары.
На восточном краю деревни жила урожденная Чжао, ей еще и тридцати не сравнялось, а она как слегла с лихоманкой, так через три дня и отошла, и даже малолетний сын ее не удержал.
Сгорела заживо. Высохла на корню.
А на западном краю деревни жил человек по фамилии Цзя, было ему сорок лет. Он знал, что болеет лихоманкой, что не может противиться недугам, что любая хворь отправит его на тот свет, вот и берегся, чтобы ненароком не простудиться, кожу нигде не ссадить, берегся, чтобы не скрутило живот от плохой стряпни, берегся от всех болезней, но однажды случилось ему выйти из дома по нужде, Цзя прошел через солнечный двор, присел в тени у дерева и от такого резкого перепада подхватил летнюю простуду – у несчастного потекли сопли, заболела голова. Сопли скоро прошли, зато проснулась лихоманка, и голова у Цзя до того разболелась, что он стал биться лбом о стену, да так и помер.
Забил себя до смерти, крови натекла целая лужа.
Или красавица Сяоминь, которая пришла в Динчжуан повидаться с родными. У мужа жила себе и жила, а как вернулась в родную деревню, вся зачесалась и с ног до головы покрылась лишаем. Сяоминь не плакала и не кляла судьбу, а сказала родителям: погостила я у вас, пора и честь знать, собрала вещи и ушла к мужу. Ушла, но до мужниного дома не дошла, а повесилась на хурмовом дереве по дороге.
А Большеротый Дин встретил в переулке другого больного и решил рассказать ему анекдот. Говорит: «В старые времена жил да был один человек, вот его продвинули однажды по службе, сделался он большим чиновником. Приходит домой, велит жене подать вина и закуски. Жена ему согрела вина, приготовила закуски, накрыла на стол и спрашивает: ты теперь вырос по службе, а хозяйство твое тоже выросло? Он говорит: а как же, у большого чиновника все большое. Ночью легли в постель, а жена смотрит – хозяйство у него как было маленьким, так и осталось. Говорит: ты по службе вырос, почему же хозяйство совсем не
