Девочки против бога - Енню Вал
Я так и не поняла, как смотреть извне, проницательно. Но я понимаю, что искусство копаться в себе, в своем прошлом, в своей истории, и создавать новые связи и новые чувства. Теперь, когда фильм закончен, я думаю, что смогу пойти дальше, чем в этом сценарии.
Я мечтаю о еще одной последней сцене. Я не хочу вписывать ее в сам документ после путешествия девочек по белому невидимому лесу, ритуала в писательском домике и прохода через черное отверстие. Эта история уже подошла к концу, перейдя от знакомого к полностью белому, а затем к черному. Тем не менее я придумываю еще одну сцену, другую версию финала или отрывок, который вырежу еще до того, как допишу.
Позволь показать тебе эту сцену. Вернемся в 1998 год, это последний раз, обещаю. Все происходит после того концерта, когда я и моя метал-группа играем в старом молитвенном доме, превращенном в рокерский клуб, но недостаточно переделанном. Мы выбрались из зала, где на стенах остались контуры крепко прибитых крестов, а вязаные занавески спутаны, как сложенные в молитве руки, и над бильярдным столом все еще можно различить контуры слов «Иисус жив». Я отыграла целый концерт с чувством, что меня заманили на очередной «молодежный вечер», который представляет собой замаскированную воскресную школу. Штатив микрофона стоял в выемке, где раньше был алтарь, а одетые в черное парни-металлисты смотрели на нас, воздев руки в воздух, как протестанты во время пения хвалебных гимнов или глоссолалии.
Мы с моей метал-группой, в которой, кроме меня, всего двое парней, идем фотографироваться по лесной тропинке по дороге к кладбищу и дальней церкви. Ранний летний вечер, Иванов день[85], еще довольно светло. Группа останавливается между деревьями, чтобы здесь тоже сделать фото, тестовый снимок, и мы втроем выстраиваемся в линию. Вот мы стоим, как неподвижное изображение, хотя ветер развевает мои волосы, и я моргаю.
Сёрланнский лес, в котором стоим мы с ребятами, похож на тот, что окружает старую ферму Гамсуна. Может быть, я смотрю прямо на его домик, стоя за камерой. Но камера не поворачивается. Вместо этого изображение застывает, и я тоже, мы безмолвно ждем, пока все вокруг медленно темнеет, от сумерек до тотально мизантропического черного.
Представим, что эта сцена – концовка фильма, даже если это не так. Фильм без этой сцены будет довольно коротким, меньше часа. Затем можно будет вставить кадр, на котором участники группы, включая меня, стоят полностью неподвижно, и ветер играет нашими волосами и верхушками деревьев. От трех до пяти часов – ровно столько продолжается смена дня и ночи норвежским летом. В продолжение сцены, пока постепенно наступают сумерки, всплывают неожиданные детали. Не знаю, меняется ли изображение само или это мы, наблюдатели, начинаем менять то, что видим, но в сумерках мы замечаем, что у гитариста группы волосы и шея Венке, а у барабанщика некоторые черты лица Терезы. Я, вокалистка, похожа на себя настоящую, с черными волосами и в черной одежде, но еще у меня на лице появилась новая тень, протянувшаяся от ноздрей к верхней губе. Это темнота отбрасывает на меня тень или это шрам после удаления заячьей губы?
Сначала в лесу тихо, только изредка щебечут птицы, но потом вдалеке начинает играть музыка. Она звучит то ли из церкви за кладбищем в конце тропинки, то ли изнутри тела одного из участников группы. Вот что мы слышим: гитара играет быстрые риффы, искаженные и похожие на жужжание насекомых, а удары барабана звучат словно из мавзолея, расщепленные на несколько тембров. Голос солистки поет по-норвежски что-то расплывчатое о ненависти, что-то вроде этого текста: «Я так люблю ненавидеть, ненависть горит, ты понимаешь, что я имею в виду?» «Да!» – кричит кто-то из зрителей, ведь теперь мы слышим и зрителей тоже, издалека, сквозь и через музыку, может, это ты кричишь, может, это мы все.
Через некоторое время музыка снова растворяется, превращается в тихие отзвуки и кружит листья и траву вместе с летним ветром. Затем она угасает в лучах собственного темпа, и сцена продолжается, пока тьма не поглотит ее. Сначала группа, стоя в тени верхушек деревьев, сливается со стволами. Потом небо и бледные контуры верхушек чернеют и полностью исчезают.
Это самый простой способ покопаться в мире, самый примитивный, самый дешевый, самые открытые ворота, это даже дешевле и проще, чем туалетная бумага. Я представляю себе, что здесь мы можем встретиться, ты и я, как зрители, и увидеть, как привычные нам места – Сёрланн, Норвегия, лес, фотография группы – удаляются от нас так медленно, что мы не можем точно сказать, в какой момент настоящий лес стал монохромным черным.
В какой-то момент мы почувствуем, что видим видения, видим цвет, которого на самом деле нет, или контуры маленькой черной козочки рядом со мной, и в этом взгляде, когда мы больше не знаем, что мы видим, содержится настоящая информация в пикселях, фантазиях или текстурах. Под нашими веками иллюзия реальности и иллюзия вымысла переплавляются в место, магическое, невозможное место, где реальность и вымысел – концы отрезка, где они – всего лишь промежуток от заглавной буквы до точки в конце длинного и невозможного предложения, которое мы можем вместе написать между ними.
Ты там, в последней ненаписанной сцене, в темноте?
Ты сейчас прокручиваешь ленту Сёрланна? Рисёр, Тведестранд, Арендал, Гримстад, Лиллесанн? Ты увеличиваешь масштаб, сдвигая вместе два пальца на экране?
Сумерки наступают так медленно и длятся так долго, что мы успеваем синхронизировать мысли, дыхание, шаги, представить себе одни и те
